–Андрюша? Это ты? – голос был подернут рябью помех, словно пробивался сквозь толщу воды или снега.
–Да, мама. Что-то случилось?
–Ничего… Просто… Сон плохой видела. Будто ты… ищешь что-то в темноте. Один—. Пауза, треск в трубке. —Ты всё еще ищешь то, чего нет?
Вопрос повис в воздухе, лишенный вопросительной интонации, скорее констатация факта. Чего нет? Смысла? Лики? Ответов? Самого себя?
–Я перевожу, мама, – ответил Андрей уклончиво, глядя на убегающий из турки кофе. – Работа такая.
–Переводишь… – повторил голос, и слово это прозвучало как «переходишь», «переправляешься». – Смотри, не заблудись там, между строк… Там холодно…
Связь затрещала сильнее, голос матери утонул в шипении и обрывках чужих разговоров, а потом линия и вовсе умерла, оставив после себя лишь короткие гудки – сигнал оборванной связи, еще одно маленькое исчезновение в копилку этого утра. Андрей молча положил трубку. Кофе убежал, оставив на плите темный, пахнущий горечью след.
3. Город как палимпсест
Выйдя на улицу, Андрей плотнее закутался в старое пальто. Снег скрипел под подошвами ботинок – тот самый звук, который он про себя называл «звуком стираемой памяти». Город тонул в белом безмолвии, дома и деревья едва угадывались под толстым снежным покровом. Улицы были почти пустынны, лишь редкие фигуры прохожих, спешащих по своим делам, казались темными знаками препинания на этой необъятной белой странице.
Андрей брел без определенной цели, позволяя ногам нести себя по знакомым, но каждый раз новым под снегом тропам. Город был для него живым палимпсестом – текстом, написанным поверх множества других, стертых, но не исчезнувших до конца. Это ощущалось повсюду. На углу, под слоем ржавчины и свежего снега, на старой эмалированной табличке с надписью «Ул. Ленина» проступали еле заметные, выцветшие буквы дореволюционного названия – кажется, «Соборная». Новая эпоха грубо наложила свои знаки поверх старой, но прошлое отказывалось исчезать бесследно, просвечивая сквозь трещины настоящего.
Он миновал громаду заброшенного завода – некогда гордости города. Огромная, выцветшая вывеска над проходной все еще гласила: «ПРОГРЕСС». Ирония была почти физически ощутима. Разбитые окна цехов зияли черными дырами, крыша провалилась под тяжестью снега и времени. Единственными обитателями этого памятника рухнувшим надеждам были вороны. Они сидели на ржавых фермах, на остатках труб, черные, как обугленные перья, и их карканье было единственным звуком, нарушавшим тишину вокруг мертвого гиганта. Они были новыми хозяевами «Прогресса», его последней, похоронной командой.