Третья слеза застыла ещё в воздухе, превратившись в кристалл, пронзённый иглами инея. Когда она раскололась, из неё вышла Морана – худая, с кожей цвета лунного лишайника, с волосами, струящимися, как дым погребальных костров. Она не произнесла ни слова. Просто подняла ладонь, и пространство вокруг неё начало умирать: свет блёк, звуки глохли, даже время замедляло бег, цепенея от её прикосновения. «Всё… кончится», – наконец выдохнула она, и это было не предсказание, а обещание.
Рожаница, наблюдая, как её дети рвут на части ещё не окрепший мир, вскричала. Её кровь хлынула из рваной раны в боку, превращаясь в реки, которые тут же начали точить каменную плоть Сварога. «Остановитесь! – застонала она, но боги уже не слышали. – Вы разорвёте песню, прежде чем она станет симфонией!»
Сварог, не отрываясь от ковки, швырнул в Велеса раскалённым молотом. Тот увернулся, и удар пришёлся в землю, породив первую пропасть. Морана же, улыбаясь, провела пальцем по небу – и там, где прошла её рука, осталась чёрная полоса, мертвая и беззвёздная. Первая ночь.
«Так начинается танец, – прошептала Рожаница, и её голос начал растворяться в новорождённом ветре. – Танец, в котором вы станете и творцами, и жертвами…».
Но её уже не слышали.
Кузница Сварога пылала в сердце новорождённого неба, словно раскалённый уголь, впившийся в ладонь мироздания. Стены её были выкованы из сплава звёздной пыли и ярости, а наковальня – чёрная, испещрённая трещинами, – звенела от ударов, будто плакала. Сварог трудился без устали. Его молот, тяжёлый как грех, вздымался и падал, высекая искры, которые взвивались ввысь, превращаясь в созвездия. Каждый удар рождал закон: здесь – граница света, там – начало тьмы, тут* – путь солнца, не иначе.
– Порядок, – рычал он, вгоняя раскалённый клинок в воду времени, от которой шипели туманы. – Всё должно стоять на своих местах, как зубцы в шестерне.
Он вытянул из горнила пылающий шар – солнце, слепое и яростное, – и начал оббивать его края, чтобы свет лился ровно, а не растекался по небу кровавыми подтёками. Но солнце вырывалось, обжигая ему пальцы до костей. Сварог смеялся сквозь боль: боль была доказательством – он жил, он творил.
А внизу, в тенях ещё не названных долин, крался Велес. Его босые ступни не оставляли следов на горячем пепле, а глаза, суженные как щели меж миров, следили за братом. Он ненавидел эту кузню. Ненавидел стук молота, вымеренный как биение сердца, ненавидел прямые линии сводов, которые Сварог возводил, словно клетку.