Её раздражение нарастало с каждым его неуклюжим движением, становясь почти физически ощутимым, пока он, пытаясь избавиться от прилипших к пальцам клочков бумаги, не задел локтем кружку, отчего та со звоном покатилась по столу и ударилась о край раковины, едва не разбившись. В этот миг что—то внутри Милы болезненно сжалось, как пружина, которую тянули слишком долго.
Она резко подошла к Даниле, почти вырвала кружку из его рук и с чрезмерной силой закрыла кран. В её движениях теперь ясно проступала злость, которую она так долго пыталась подавить. Она не закричала, но резкость, с которой двигались её руки, её стиснутые зубы и тяжелое, прерывистое дыхание ясно выдавали внутреннюю борьбу, в которой она едва не проиграла.
– Данила, подожди. Я сама, хорошо? – голос её был ровный, но в нём дрожало что—то тонкое, как перетянутая струна.
Он медленно кивнул, но в ту же секунду его лицо напряглось, как будто он уловил в её голосе что—то, что заставило насторожиться. Парень чуть отодвинулся, сжав плечи, словно ощутил, что совершил ошибку, хотя не до конца понимал, что именно вызвало её недовольство.
Следующий эпизод случился всего через несколько минут, когда Мила стала разбирать принесённые из магазина продукты, а Данила, решив помочь, потянулся к ближайшему пакету. Он достал пачку макарон и неудачно поставил её на край стола – упаковка тут же упала на пол. Рядом покатилась банка горошка, которая едва не задела её ногу. Он подхватил хлеб, но не заметил, что тот уже начал размякать, потому что остался неупакованным. Он действовал с лучшими намерениями, искренне стремясь быть полезным, но всё превращалось в новую череду неловких моментов, в которых каждый жест оборачивался беспорядком и раздражающей суматохой.
Мила остановилась, положила пакеты на стол, медленно отвернулась и, прикрыв глаза, попыталась успокоиться. Она сделала глубокий вдох, затем ещё один, стараясь подавить нарастающее в груди напряжение. Всё внутри бурлило – не от гнева, а от той особой, выматывающей усталости, в которой не остаётся ни сил, ни слов. Казалось, день стремительно растянулся до непомерной длины, а всё, во что она вкладывала ожидание, уже начало рассыпаться, не дожив даже до конца.
А потом в голову пришла картина – почти физически. Она, семилетняя, стоит на кухне и держит в руках чашку, которую только что уронила. Мать кричит. Не визжит, не истерит – кричит спокойно, как будто диктует список нарушений. «Ты невнимательная. Ты всегда всё роняешь. Ты не слушаешь. Ты снова всё испортила».