А теперь здесь стоял Данила. И всё, что она построила в этом маленьком мире – своё одиночество, свои ритуалы, свою тишину – подвинулось. Не исчезло, нет. Просто сместилось, как мебель, которую временно отодвинули, чтобы постелить новый ковёр.
Мила прошла на кухню, налила воды. Открыла шкаф, достала лишнюю кружку. До этого у неё всегда была одна. Теперь должно быть две.
Он тихо прошёл в комнату, сел на край дивана и уставился в пол. Не смотрел по сторонам, не задавал вопросов. Просто сидел. Как человек, который ещё не решил, можно ли здесь остаться насовсем.
Мила села напротив, поставила воду на стол. Он поднял глаза – неуверенно, медленно, будто боялся, что это может быть запрещено.
– Всё хорошо, – сказала она.
Он снова кивнул. И сжал колени ладонями, как делал всегда, когда не знал, куда деть руки. Она смотрела на него – и в первый раз почувствовала, что страх сменяется ответственностью. Той, что нельзя снять, переложить, отдать другому. Той, которую выбираешь сам.
Теперь они здесь вдвоём. В этом тесном, неуютном пространстве, где вчера всё было знакомо, а сегодня стало началом.
Кухня встретила их тишиной, которую невозможно было назвать уютной. Данила не снял куртку, хотя в квартире было тепло. Стоял у двери и смотрел, как будто ждал команды. Мила подошла ближе, потянулась к молнии, помогла – он даже не шелохнулся. Куртку повесила сама, кроссовки сдвинула ногой к стене, подумала, что надо бы объяснить, где что лежит, куда ставить обувь, где вешалка, где полотенце. Но не смогла. Слова застряли на середине, показались лишними. Он и так был слишком растерянный, как животное, которого привезли в незнакомое место.
– Садись, – сказала она, указывая на табурет у стола.
Он послушался, но сел неуклюже, не отодвинув стул как следует, и в ту же секунду задел ногой его ножку, отчего тот скрипнул и подался вперёд. Краем тела он зацепил стол, сдвинул рюкзак, и тот с глухим звуком шлёпнулся на пол. Наклоняясь, чтобы его поднять, он неосторожно смахнул локтем банку с чаем, и та покатилась по полу, ударившись о ножку табурета с таким звоном, что будто хихикнула над ними. Мила сжала губы – не от гнева, не от раздражения, а от изнеможения, которое становилось всё труднее удерживать внутри.
Потом настал черёд воды. Он наливал себе из чайника, не дождавшись её помощи, и тут же пролил воду мимо, создав большую лужу на столе. Сердце Милы тревожно ёкнуло, и она крепко сжала губы, чувствуя, как в груди вспыхивает раздражение. Данила, суетливо пытаясь исправить ошибку, не нашёл привычной тряпки, принялся вытирать воду бумажными салфетками, которые мгновенно промокли, скомкались и беспорядочно разлетелись по столу и полу.