Кого тут только не было! Здесь можно было встретить и бывшего депутата Государственной думы, и белого генерала, сумевшего выжить в пору сталинских репрессий, и царских чиновников, академиков, придворных врачей, некогда известных деятелей искусства, а ещё оставшихся у разбитого корыта прежних владельцев огромных состояний, короче, всех, кто составлял элиту империи. За эти годы, казалось, они привыкли ко всему и вели скромный образ жизни. Во всяком случае, они старались ничем не отличаться от остальных. Но как спрятать то, что спрятать невозможно? Я имею в виду привычки этих людей, их образованность, начитанность, тягу к прекрасному, в конце концов, те же изящные манеры, которые остались у них навсегда. «Вон, видишь?» – порой говорил мне мой отец, указывая на неторопко вышагивающего по набережной старичка с тростью. Это-де бывший известный учёный. Или вдруг: вон та пожилая женщина в чёрном платье когда-то пела на парижской сцене… Мне было всё это интересно, и теперь я с нескрываемой ностальгией вспоминаю те времена, зная, что они уже никогда – никогда! – не повторятся.
…После заседания я пригласил Мишеля вместе с его секретаршей Ирэн в кафе на чашку кофе. Однако вместо кофе мой новый знакомый предпочёл коньяк, и вот мы, спрятавшись от лютых крещенских морозов в этом уютном погребке, расположенном в одном из старинных зданий на амурской набережной, попиваем какой-то третьесортный коньячок (другого в ту пору было трудно отыскать) и о чём-то непринуждённо разговариваем.
Я с удовольствием слушаю правильную русскую речь Мишеля. У него лёгкий иностранный акцент. Он по-французски элегантен даже в своём простеньком сером свитере и чуть помятых джинсах. Он худощав и по-юношески подвижен в свои пятьдесят два, а подёрнутая зрелой сединой копна курчавящихся волос ни в коем случае не добавляет ему лета. Напротив, она придаёт его внешности эдакий шарм неунывающего любителя жизни. И это после всего, что ему довелось испытать! Видно, решил я, все это заслуга благополучного Парижа, который способен зажечь в человеке искру надежды. Впрочем, глядя на Мишеля, я понял, что и Парижу не удаётся до конца выполнить пластическую операцию души, ибо внутренний надрыв всё равно остаётся…
– Подавляющее большинство харбинцев, – неторопливо повествовал Мишель, удовлетворяя моё любопытство, – жили в городе своей колонией… Русские школы, русские церкви, русские магазины, взаимообщение тоже было на русском. Китайский мало кто знал, но мой случай особый. Я дружил с китайскими мальчишками и от них нахватался чужих слов.