В углу палаты, словно призрак из дурного сна, сидел Лёха-Призрак, его давний подельник. Он невозмутимо жевал жвачку, и его лицо выражало полное, ледяное безразличие к происходящему.
– Привет, труп. Ты жив пока что, но, поверь, это ненадолго, – его голос, всегда скрипучий и неприятный, сейчас звучал как скрип несмазанной двери, готовой сорваться с петель. «Гроза в бешенстве. «Радио Тьма» теперь никогда не возьмёт нас в эфир. Всё из-за того дерьма, которое ты нам устроил».
Макс попытался сесть, но острая, пронзающая боль в рёбрах, словно от удара кувалдой, заставила его с глухим стоном снова опуститься на подушку. Голова гудела, как улей, а в горле пересохло так, будто он несколько дней не пил. Больничная палата пахла лекарствами и чем-то неуловимо гнетущим, вызывающим острый приступ тоски.
На тумбочке рядом, в тусклом свете лампы, лежали два предмета, притягивающие к себе внимание, как два магнита: её серёжка в виде маленького серебряного слоника (подарок на её 23-летие, который он выбирал с особой тщательностью, зная её любовь к этим животным) и вырванная страница из её дневника. Тонкая бумага по краям была неровной, будто её вырвали в порыве отчаяния. Чернила расплылись от капель чего-то, очень похожего на слёзы, заставляя строки дрожать и терять чёткость: «Я не хочу умирать. Я просто не могу жить. Как вода не может гореть». Слова врезались в мозг, как осколки стекла, причиняя невыносимую боль.
За ширмой медсестра негромко напевала что-то знакомое. Сначала Макс не мог разобрать мотив, но потом узнал его. Это была его песня. Та самая, которую Алиса всегда пела в душе, когда думала, что её никто не слышит, и которую он мысленно называл «её песней». Ту, которую он написал всего неделю назад, вдохновлённый её смехом и солнечным светом в её волосах, и которую он ещё никому не играл, планируя сделать ей сюрприз.
– Откуда вы знаете эту песню? – прохрипел Макс, с трудом ворочая языком. Голос звучал слабо и чужеродно, словно не принадлежал ему.
Медсестра медленно повернулась, и застывшая на её лице улыбка показалась ему неестественной, пугающе пустой. В её глазах не было ни тепла, ни сочувствия.
– Какая песня? Я ничего не пела, – ответила она монотонно, словно заучив эту фразу наизусть.
Он сорвал капельницу, не обращая внимания на острую боль в руке. Холодный, гладкий линолеум коснулся его коленей. Ноги подкашивались, но он упорно двигался к окну, к свету.