Потом она положила передо мной перо и лист бумаги. Чернила были разбавлены, почти высохли, но этого хватало.
–Напиши своё имя, Генри. Не бойся. Пусть оно прозвучит на бумаге, как скрипка на ветру.
Я медленно вывел первую букву. «Г» вышла кривой, как будто испугалась. За ней пошли остальные. Я ошибался, зачеркивал, снова пробовал.
Мать не торопила меня. Смотрела, как я борюсь с бумагой, с неуверенностью, с миром, в котором не было места для таких, как я.
И наконец я посмотрел на неё, сияя.
– Вот! Генри.
Она взяла бумагу в руки, как драгоценность.
–Теперь мир знает твоё имя!
Я помню, как в тот момент её взгляд был полон гордости. Это было первое, что я смог сделать с тем, что она мне дала – с её терпением, с её любовью.
Но иногда, когда я сидел за столом и писал своё имя, я думал: Я хочу, чтобы мир знал меня не только как сына палача. Я хочу, чтобы я был кем-то большим. Но как это сделать, если вокруг меня всегда будет топор? Мать улыбалась, но я знал: она тоже мечтала о чём-то большем. В её глазах было что-то светлое, но всё же, как и в моих, прятался страх. Страх, что судьба – не просто топор и кровь. Страх, что это и есть всё, что мне предстоит.
Глава 4
Мне было уже десять. Я стал выше, руки окрепли, отец всё чаще поручал мне мелкие дела: принести топор, наточить ножи, вымыть доски на плахе. Я уже не плакал – слёзы исчезли так же внезапно, как и детские сны. Но внутри что-то всё ещё сопротивлялось.
В тот день в деревню приехали уличные артисты. Это случалось редко – слишком мало людей, слишком холодные зимы и слишком много шёпота про «палачей», чтобы артисты заезжали сюда по доброй воле. Но всё же они пришли. Разбили шатёр на центральной площади, развесили флажки и звонкие колокольчики, вытряхнули из телеги бубны, костюмы и деревянную сцену.
Я стоял в толпе, немного в стороне. Люди избегали меня – как всегда. Но я не замечал. В тот момент я не был сыном палача. Я был просто мальчиком, у которого захватило дыхание.
Танцор в шёлковом плаще крутился под бой бубна, жонглёры подбрасывали горящие факелы, а старик с длинными седыми волосами играл на скрипке. Это была не просто музыка. Это было волшебство. Каждая нота – как солнечный луч сквозь зимнюю хмарь. Я слышал, как в груди что-то рвётся наружу – тоска, мечта, надежда.
Я не мог оторвать глаз от скрипача. Его пальцы бегали по струнам, и в каждой мелодии было больше жизни, чем в моём любом дне.