– Люк! – улыбнулся священник, поднимаясь и распростёрши руки в приветственном жесте. – Твой приезд всегда событие для нас. Я уже начал скучать по нашим беседам.
Дюпон кивнул, ощущая прилив спокойствия и домашнего тепла, которое здесь, в Кингане, посещало его редко, но всегда к месту.
– Рад видеть вас, отец Гатти. Давно ли прибыли из Сен-Флёра?
– Вчера, – священник опустился обратно на скамью. – Есть новости, о которых тебе нужно узнать, но сперва поешь. Дорога была тяжелой.
Стол постепенно наполнялся блюдами, и разговоры пока ограничивались ничего не значащими вежливостями. Однако даже в этом тихом мирном обмене репликами ощущалось напряжение – тень надвигающихся перемен.
– Новости тревожные? – нарушил тишину Дюпон, принимая угощение из рук Мари.
– Очень, – спокойно, но с заметным усилием произнес отец Гатти. – Повстанцы активизировались. В деревне уже видели чужаков. Говорят, это люди генерала Н’Диайе.
Взгляды всех присутствующих скрестились, и на секунду в комнате повисла тяжёлая тишина, в которой было больше сказано, чем во всех словах, произнесённых за вечер.
Дом Коумбы Макасы был для Дюпона редким убежищем, местом, где он мог позволить себе ослабить вечную напряженность и забыть на время о своей роли. Здесь он был не директором департамента безопасности, не смотрителем алмазных рудников и уж точно не бывшим офицером Французского Иностранного Легиона, чья карьера была запятнана и кровью, и сложными моральными компромиссами. В этой деревне, в этом доме, среди этих людей Люк Огюст Дюпон был просто человеком. Простым и понятным – тем, кем он почти забыл, каково быть.
Он наблюдал за тем, как Мари с привычной ловкостью расставляла тарелки и миски на широком столе, покрытом яркой традиционной тканью, а Коумба наполнял чашки местным пальмовым вином, обладающим терпким вкусом и почти фруктовым ароматом. Жоэль молчал, лишь изредка переговариваясь тихим голосом с отцом Гатти, который всё чаще задумчиво поглядывал в сторону окна, словно ища в сгущающихся сумерках знаки приближающихся бедствий.
Серафина сидела напротив, и её взгляд то и дело пересекался с его, после чего она поспешно отворачивалась, изображая интерес к разговору старших или к узорам на скатерти. В её движениях и взгляде было что-то, что заставляло Дюпона чувствовать себя одновременно взволнованным и неловким. Последний раз он ощущал подобное слишком давно, и это чувство было для него почти забытым, чуждым. Он понимал, что подобные чувства – слабость, опасная в его положении, однако именно сегодня, в кругу семьи Макаса и отца Гатти, он позволял себе быть слабым.