В этот миг, за столом среди близких, он вдруг понял, насколько сильно устал от роли, которую играл уже не первый год – роли сурового надзирателя и невольного политического инструмента, вечно балансирующего на грани выживания и совести. Он устал от необходимости каждое утро встречать в зеркале глаза человека, которого иногда едва узнавал. Сегодня же это лицо было ему знакомо и понятно. Он снова почувствовал себя живым.
– Ты задумался, Люк, – голос отца Гатти мягко вывел его из раздумий. – Что-то тревожит тебя?
Дюпон слегка улыбнулся, покачав головой:
– Нет, отец, напротив. Я чувствую себя спокойно – впервые за долгое время.
Священник внимательно посмотрел на него, и в его глубоких, мудрых глазах мелькнуло понимание:
– Хорошо, когда у человека есть место, где он может почувствовать себя спокойно. Такое место – большая редкость в наши времена.
– Да, – согласился Дюпон. – Иногда кажется, что оно вообще невозможно.
– Возможно, – вступил в разговор Коумба, тяжело вздохнув. – Пока есть семья, пока есть те, кто помнит, кто ты такой на самом деле.
Старейшина говорил медленно, словно взвешивая каждое слово:
– Многие из нас были вынуждены забыть, кем мы были раньше. Наша страна, Люк, заставила нас забыть себя. Но иногда, в такие вечера, как этот, мы снова вспоминаем, кто мы на самом деле. Что мы не просто пешки в чужой игре, а люди с прошлым, достоинством и надеждой на будущее.
В его словах звучала боль и мудрость человека, видевшего слишком много разочарований и предательств. Вокруг стола повисла задумчивая тишина. Каждый думал о своем, но мысли всех присутствующих словно бы сливались воедино – мысли о том, что эта хрупкая близость, царившая за столом, могла исчезнуть в любой момент.
Снаружи дом обступала ночь, полная неясных шорохов и тревожных теней. Но сейчас, за этим столом, в мягком свете керосиновых ламп, они были вместе. И для Дюпона это значило больше, чем он готов был признать самому себе.
Люк поднес к губам чашку с вином и позволил себе улыбнуться – впервые искренне за долгое время, почувствовав, как внутри него на мгновение стихла давняя, всегда готовая разгореться война с самим собой.
– Спасибо, – тихо сказал он, глядя на Коумбу и Мари, на Жоэля и Серафину, и на отца Гатти. – Спасибо, что дали мне почувствовать это снова.