Так было почти всегда.
Лишь четыре раза за пять лет, что я там проработала, произошли действительно серьёзные конфликты, когда мы видели нашего борца в действии. Это было кино, от которого невозможно оторваться, несмотря на невесть откуда появлявшегося Макса, который настойчиво теснил меня вглубь производственных помещений. Сначала Ибрагим на борцовском языке (смеси русского языка и кавказского акцента) миролюбиво, почти ласково выговаривал хулигану:
– Э, брат, зачэм шумышь? Лучшэ посыды, уыпэй за здороуиэ!
А когда взбешённый человек бросался на него, очертя голову, улыбка на лице борца становилась ещё шире. Неуловимым движением он швырял противника на пол и с тигриной грацией художественно прыгал сверху, придавив поверженного врага. Через короткое время лежащий начинал хрипеть и просить пощады.
– Будэшь уэсты сэбэ тыхо? – спокойно спрашивал Ибрагим. – Уэрэн?
И, выслушав что-то невнятное, плачуще-сипящее, отпускал бедолагу. После чего тот в секунду становился покладистым кроликом.
Работа с удобным графиком два через два – не просто затягивала – засасывала подобно тёплой уютной топи. Шли дни, но мне совсем ничего не хотелось менять в своей жизни. Несмотря на своё образование и постоянные уговоры матери переехать к ним, в Калифорнию.
Аурикой назвала меня мама, потому что так хотел папа. Она родила меня одна, отец был полицейским и погиб в лихие девяностые при перестрелке с бандитами, грабившими и убивавшими водителей-дальнобойщиков. Мама сказала, что они с отцом много раз разговаривали о будущих детях. «Если будет девочка – то непременно Аурика, а мальчику ты имя выбирай», – сказал тогда совсем молодой папа, еще не знавший о том, что под сердцем у мамы уже нетерпеливо бьётся ещё одно, моё. А вскоре после этого разговора ушёл на работу и больше не вернулся. Живым.
Он был детдомовским мальчишкой, мой храбрый папка и совсем не знал, что такое семейная жизнь, не видел материнской ласки и любви. Но я уверена, если бы отец остался жив, то счастливей меня не было бы ребёнка: он бы холил, баловал и любил меня. Папин портрет, обрамлённый траурной рамкой, висел в квартире на видном месте. Я регулярно бережно смахивала с него пыль и мысленно разговаривала с отцом. Точнее, просто задавала какие-нибудь, жизненно важные для меня, вопросы и представляла, что он мог бы ответить мне. Моё живое воображение преобразовывало эти мысленные монологи в яркие диалоги.