После находки писем работа в архиве уже не казалась Елене прежней. Пыль по-прежнему оседала на все – на столы, на документы, на их одежду, но теперь она несла в себе не просто запах времени, а эхо страсти. Страсти, что была столь сильна, что ее приходилось прятать даже от бумаги.
Елена вернулась к описи, стараясь сохранять свой обычный методичный подход. Она аккуратно перекладывала старые газеты, свернутые афиши, программки выставок. Каждая вещь фиксировалась в журнале. Но мысли ее то и дело возвращались к тонкой пачке писем, отложенной в отдельную папку. "Моему несравненному".
Андрей не сидел сложа руки. Он взял на себя часть менее "нежных" работ – разбор крупных предметов, предварительный осмотр ящиков. Но было видно, что его внимание тоже приковано к личным документам. Он двигался быстро, иногда слишком резко для архивного пространства, вызывая у Елены легкое внутреннее содрогание. Но его взгляд был цепким.
"Вот смотрите", – сказал он спустя час, доставая из другой коробки альбом для эскизов. – "Рисунки к спектаклю 'Саломея'. Вронская же оформляла постановку в 1918-м".
Елена подошла. Эскизы были мощные, экспрессивные. И среди них, на одной из страниц, был быстрый, чуть небрежный портрет. Мужчина. Или женщина? Черты размыты, но взгляд… В нем была тоска.
"Похоже на кого-то из труппы?" – спросила Елена.
"Не уверен", – Андрей внимательно вгляделся. – "Я изучал фотографии актеров той постановки. Никто не подходит. И потом… этот взгляд. В нем что-то очень личное. Как будто она рисовала кого-то, кого видела не глазами художника, а… глазами любящего человека".