За день до последнего вздоха
Последние молитвы в Акко
Тени уже сползали со стен госпиталя, когда брат Лука разливал вино – густое, как кровь, смешанное с миррой, чтобы заглушить вкус гнили. Тридцать чаш для тридцати рыцарей. На столе лежали хлебные лепешки, подгоревшие по краям, и чаша с уксусом, в которой мочили плащаницы.
Сэр Готье сидел у камина, пытаясь размять руку в латенной перчатке. Его пальцы, скрюченные словно корни старого дуба, с трудом сжимались вокруг рукояти кинжала. – Брат Лука, – позвал он, и юноша вздрогнул, – сегодня ты не должен стоять в стороне. Возьми меч. – Но я… не рыцарь, – пробормотал Лука, касаясь гладкой кожи своего лица – единственного, что еще не тронула проказа. – Ты – один из нас с того дня, как вынес с поля раненого Гильома. В углу зала брат Гильом, чье лицо скрывала матка из вощеной ткани, хрипло засмеялся: – Тогда он обмочился от страха, как щенок! – Зато не обосрался, как ты под Арсуфом, – огрызнулся Лука, и зал взорвался смехом. Даже смех здесь звучал хрипло, словно сквозь пелену пепла.
Слова перед рассветом
Когда чаши опустели, рыцари собрались у алтаря, где горели семь свечей – по числу дней Творения. Сэр Готье поднял дрожащую руку:
– Говорите, братья. Пусть ночь услышит наши истинные мысли. Первым встал брат Мартин, чья правая нога была съедена болезнью до кости: – Я видел сон. Мы стоим у врат Рая, но святой Петр говорит: «Вы пришли слишком рано». – Может, он просто испугался нашего запаха? – процедил Гильом, и снова смех, на этот раз нервный. Брат Жоффруа, молчаливый гигант с обрубками вместо пальцев, ударил кулаком по столу: – Я не боятся смерти. Но… – он замолчал, глотая слова. – Но? – подтолкнул Готье. – Но боюсь, что Аллах не простит нам того, что мы творили в Яффе. Тишина повисла тяжелее доспехов. Лука видел, как сэр Готье закрыл единственный глаз, будто перед ним вновь встали горящие дома, крики женщин, дети под копытами… – Мы были солдатами, – наконец сказал Готье. – Солдаты не молятся за прошлое. Только за будущее.