Последняя исповедь
Лука не удержался:
– А если завтра… если мы проиграем? Что скажут о нас? – Скажут, что мы были глупцами, – хрипло ответил Гильом, снимая матку. Его лицо напоминало восковую свечу, оплавленную огнем. – Но я предпочитаю глупость предательству. Сэр Готье встал, опираясь на меч: – Они назовут нас безумцами. Святыми. Проклятыми. Но мы – просто люди, Лука. Последние, кто помнит, зачем начинался этот крестовый поход. Он подошел к окну, за которым темнели огни мамлюкского лагеря. – Когда я был мальчишкой, священник говорил: «Вера – это не щит от страданий. Это причина терпеть их». Мы – живое доказательство этих слов.
Перед ударом колокола
Перед рассветом они облачились в доспехи. Брат Жоффруа помогал Гильому затянуть ремни, когда тот вдруг схватил его за запястье:
– Если я сегодня паду… – Я положу тебя лицом к Иерусалиму. – Нет. Оставь меня лицом к западу. Хочу видеть, как восходит солнце. У ворот Лука дрожащей рукой пытался привязать к щиту плащаницу. Готье остановился рядом: – Страх – это хорошо. Он напоминает, что мы еще живы. – А вы? Вы не боитесь? – Я боюсь только одного – что наш свет погаснет, не долетев до Бога. Когда колокол пробил тревогу, тридцать рыцарей выстроились в ряд. Их белые плащаницы колыхались на ветру, как паруса корабля, который никогда не вернется домой. – Dominus lux mea est! – крикнул Готье.
– Et salus! – ответил хор голосов, и ворота распахнулись.
А потом были только мечи, крики, и солнце, взошедшее над морем – ослепительное, словно обещание того, что где-то за пределами боли есть мир, где проказа не съедает плоть, а вера не требует крови.
Они молились в предрассветной тишине, когда стены госпиталя в Акко еще хранили прохладу ночи. Тридцать свечей, по числу оставшихся рыцарей, дрожали в руках братьев, чьи пальцы уже не чувствовали тепла воска. Пламя отражалось в единственном глазу сэра Готье – мутном, как старый янтарь, но всё ещё полном упрямого блеска.
– Dominus lux mea est… – шёпотом начал он, и хор голосов, хриплых от усохших гортаней, подхватил псалом.
Брат Лука, чьё лицо пока ещё не тронула проказа, раздавал хлеб – чёрствый, как их надежды. Он украдкой смотрел на старших. Гильом, чьи руки напоминали скрученные корни, вырезал из дерева кресты, дарил их больным детям у ворот. Мартин, лишившийся ноги, учил новичков молитвам, которые «нужно слушать кожей, когда уши отказывают».