Нафиса, его жена, нажала кнопку. Пылесос остановился, и тишина обрушилась на квартиру, густая и тяжелая, как предгрозовое небо. Она обернулась, и во взгляде, устремленном на мужа, не было ни сочувствия, ни понимания – лишь застарелая, выцветшая усталость и глухое, затаенное пламя обиды.
– Не замолчу! – отрезала она, голосом как лезвия. – Сам замолчи! Или ты, может, мою работу сделаешь? Ты ведь за всю свою проклятую жизнь ни разу пыль не вытер! Тарелку за собой помыть – и то для тебя непосильный труд!
Воздух в комнате сгустился, наэлектризовался до предела. Нафиса была на взводе, и Салих знал: одно неверное слово – и хрупкое перемирие их совместной жизни взорвется скандалом, который оставит после себя лишь выжженную землю взаимных упреков.
– Мелодия… она ушла, – выдохнул Салих, голос его был полон почти физической боли, словно извиняясь за свою дикую вспышку. – Прошу, Нафиса, еще немного… Дай мне закончить.
– «Немного»! – горько усмехнулась она, и эта усмешка была страшнее крика. – У твоего «немного» нет конца! Если я буду останавливаться каждый раз, когда тебя посещает твое священное «вдохновение», мы утонем в грязи! Это ты остановись! Хватит!
Салих замолчал, чувствуя, как невидимые ледяные пальцы сжимают сердце. Но Нафису уже было не остановить. Слова, копившиеся годами, как яд, рвались наружу.
– Сам остановись! – повторила Нафиса, и теперь в ее голосе звучала такая неприкрытая, такая глубокая боль, что Салиху стало страшно. – Тебе давно пора. Поверь мне, Салих, если ты больше не напишешь ни единой ноты, я не скажу ни слова упрека. Ни-че-го.
– Что?.. – Он, уже было повернувшийся к спасительной двери своей комнаты, замер, словно пораженный разрядом. – О чем ты говоришь, Нафиса? Что ты несешь?
– А почему бы мне не говорить?! – взорвалась она, и плотина прорвалась. – Всю жизнь! Всю мою жизнь я слышу только одно: «Тише! Не мешайте! Я пишу музыку!» Ты измучил меня этим, Салих! Измучил! Ну, написал ты свои симфонии, свои песни. Да, кому-то они понравились – таким же мечтателям, как ты. И что? Что с того?!
– Музыка – это ведь… – Он задыхался, слова застревали в горле. Он мог бы говорить о музыке часами, днями, вечностью – о ее силе, о магии, о способности исцелять и возвышать. Но сейчас, перед лицом этой земной, бытовой ярости, все великие слова казались жалкими и бессильными. – Она ведь… она…