Огонек свечи на мгновение озарил умное задумчивое лицо Уайетта, и молодой ученый тотчас поразился сходству с портретами на стене. Тот же прямой нос, та же ниточка губ…
Уайетт Петри выглядел тем, кем и был, – ученым новой породы. В его манере одеваться была какая-то продуманная небрежность, каштановые волосы не лежали гладко, как у его гостей, но он был явно культурным, утонченным человеком: каждая тень на его лице, каждый шов и складка одежды тонко и неуловимо подтверждали это.
Эббершоу смотрел на него задумчиво и в некоторой степени ласково. Его восхищение Уайеттом было сродни признанию, какое первоклассный ученый может испытывать к столь же блистательному специалисту в другой научной области. От скуки он припомнил список достижений Уайетта: тот возглавлял крупную государственную школу, получал высшие баллы на факультете классических наук в Оксфорде, снискал некоторую славу как поэт и, что важнее всего, был просто хорошим человеком. Эббершоу знал, что Уайетт богат, но нужды у него были скромные, а тяга к благотворительности – огромная. Он был человеком с побуждениями, тем, кто воспринимал жизнь с ее страстями и удовольствиями весьма серьезно. И, насколько можно было судить, никогда не выказывал ни малейшего интереса к женщинам – ни в целом, ни по отдельности. Месяц назад эта особенность Уайетта вызывала у Эббершоу не меньше уважения, чем прочие его свойства. Теперь же, находясь бок о бок с Мегги, он вдруг усомнился, что в глубине души ему не жаль Уайетта.
Его взгляд медленно перешел от племянника к дяде, полковнику Гордону Кумбу – хозяину поместья. Тот сидел во главе стола, и Эббершоу с любопытством посматривал на этого престарелого ветерана, который так упивался обществом молодежи, что раз шесть за год уговаривал племянника пригласить в мрачный старый дом целую ватагу юных приятелей.
Этот несуразный человечек сидел в кресле с высокой спинкой скрючившись, будто его позвоночник был недостаточно силен и не мог поддерживать тело в вертикальном положении. Желтые волосы выцвели почти добела и торчали живой изгородью над узким лбом. Но, безусловно, больше всего в его внешности поражала пластина телесного цвета, которую приладили умелые врачи, чтобы скрыть обезображенное в боях лицо, – в противном случае оно выглядело бы кошмарно, так кошмарно, что и подумать нельзя. Со своего места – а это примерно в четырнадцати футах от полковника – Эббершоу едва мог различить эту пластину, вот насколько искусно та была подогнана. Она представляла собой полумаску и почти полностью закрывала верхнюю правую часть лица. Серо-зеленые глаза полковника проницательно и с интересом всматривались сквозь нее в беседовавшую за столом молодежь.