Носорог кивнул. Встал. Его фигура на мгновение заслонила панораму Лос-Анджелеса. И я понял – первый кирпич в фундамент моего Карнавала был заложен. Прочный, тяжелый и пропитанный запахом будущих неприятностей для всех, кто встанет у меня на пути.
Глава 4
Носорог и его гориллы могли обеспечить периметр, залить бетоном любую проблему и убедить самого упрямого подрядчика в прелестях демпинга с помощью одного только взгляда. Но Карнавал нуждался не только в мускулах. Ему нужна была душа. Черная, извращенная, артистичная душа. Мне нужен был кто-то, кто мог бы взять мои сырые, инженерные чертежи порока и вдохнуть в них жизнь, превратить их в спектакль, от которого у ангелов случился бы сердечный приступ, а у демонов – стояк. Мне нужна была Лилит.
Я не знал ее имени тогда. Я искал искру. Искал в тех местах, где нормальность была ругательством, а искусство – синонимом вызова. Андеграундные галереи Лос-Анджелеса, где выставляли инсталляции из гниющих продуктов и ржавого металла, символизирующие тщетность бытия или что-то в этом духе. Закрытые клубы, где музыка звучала как предсмертный хрип индустриальной цивилизации, а тела извивались в танце, больше похожем на ритуальное членовредительство. Я просматривал часы видео с перформансами, от которых у среднего обывателя волосы на затылке встали бы дыбом и потребовали отдельной психотерапии.
Большинство из этого было мусором. Претенциозной мастурбацией эго на обломках здравого смысла. Но иногда, очень редко, мелькало что-то настоящее. Что-то, что цепляло. Что-то, что пахло серой и гениальностью.
Так я наткнулся на нее. Лилит Торн. Серия коротких, плохо освещенных видео, снятых, казалось, на украденный телефон. На одном она, обнаженная и вымазанная чем-то похожим на нефть, читала детские стишки голосом сирены, заманивающей корабли на скалы. На другом – устраивала публичную порку манекена в костюме бизнесмена под аккомпанемент виолончели, на которой играл карлик в маске свиньи. На третьем – просто смотрела в камеру минут десять, не моргая, и от этого взгляда становилось физически неуютно, будто она видела все твои самые грязные секреты и одобряла каждый из них.
В ее «искусстве» не было нытья или жалоб на несовершенство мира. Была ярость. Холодная, осознанная ярость и презрение к любым рамкам. И еще – пугающая красота. Не та, что на обложках журналов. А та, что заставляет тебя остановиться и смотреть, даже если тебе хочется отвернуться.