– О мой великодушный брат! Если я надену этот прелестный халат, все решат, что я утопаю в богатстве. Кто тогда бросит мне в миску хоть медяк? Посмотри вокруг: наша страна – лоскутное одеяло нищеты, а я живу подаяниями бедняков, что сами едва дышат. Они же, между прочим, кормят и тебя, и твоих слуг, что множатся, как тени в закатный час. Продай этот халат, брось монеты в толпу – пусть хоть раз нищие почувствуют вкус твоего золота.
Богач покачал головой, и улыбка его увяла, как цветок под ветром.
– Увы, Ходжа, не могу, – ответил он. – Мои слуги решат, что разум мой помутился. Они отстранят меня, позовут сына, и он растащит всё, что я копил годами.
Ходжа взглянул на него с кроткой усмешкой, будто на ребёнка, спорящего с тенью.
– Так это всё равно случится, рано или поздно, – сказал он тихо.
Богач вздохнул, и в глазах его мелькнула тоска.
– Да, – пробормотал он. – Но ты никогда не держал золото в руках, Ходжа. Тебе не понять его колдовской хватки.
Ходжа кивнул, отступая к двери.
– Ты прав, мой бедный брат, – ответил он, и голос его был мягким, как шорох пыли под ногами. – Потому я и не коснулся твоего золотого халата. Зачем мне цепи, которые ты зовёшь даром?
И, поклонившись, он ушёл, оставив богача сидеть в тени своего богатства, а халат – висеть на спинке стула, словно немой укор.
В ашраме Пуны ученик сидел перед Ошо. Ночь опускалась медленно, как занавес, и в комнате горела лишь лампа, отбрасывая круг света на пол. Учитель, скрестив ноги, импровизировал, его голос тек, как река, что не знает берегов. Он говорил о скуке – не той, что гложет от лени или дел, а о другой, глубокой, что прячется за всеми масками.
– Скука – это оболочка, – начал он, глядя куда-то мимо ученика, в пустоту за окном. – Для непосвящённых она – смерть, тень, что душит. Но погрузись в неё, как в медитацию, и она раскроется: сатори, самадхи, шуньята. Вход в своё «ничто».
Ученик слушал, чувствуя, как слова Ошо касаются чего-то сокровенного, но не полного. Лампа мигала, и тень Учителя качалась на стене, словно танцуя с его речью. Он продолжал:
– Есть скука и скука. Одна – человеческая, мелкая, как пыль под ногами. Другая – абсолютная, пустота, что смотрит в тебя, когда ты закрываешь глаза.
Ученик кивнул, но в груди шевельнулось сомнение. Он знал: Ошо недоговаривает. Абсолютная скука – лишь ступень, оболочка чего-то большего. За ней, за шуньятой, за «ничто», таилась Скука Трансцендентная – неописуемая, непостижимая, исток всего, что оторван от всего. Не бог, не пустота, а То, что по ту сторону даже самой идеи «по ту сторону».