Ну а в остальном, её всё устраивает. Ну а если её всё устраивает, значит она ничего больше не хочет, значит ей нравится то, что у неё есть, то есть она это любит.
А может всё гораздо проще, – иногда думает Настя. И всё дело в том, что она типичный интроверт? (Всё-таки психологическое образование нет-нет, да и даёт о себе знать). Кроме того, за порогом дома, у неё никакой жизни, собственно, и нет. Но весь-то фокус в том, что ей ничего и не надо. Ей и так хорошо. Вот только мама иногда спохватывается и вспоминает, что дочь её, находящаяся на пороге 30-летия не устроена в женском отношении, и вообще мало приспособлена к жизни.
Иногда мать слегка заносит, и она начинает уже совсем нешуточно страдать и фантазировать в стиле умной Эльзы на тему того, что будет с бедной Настей, когда их с отцом не будет. Но после того, как мать всерьёз обиделась на это сравнение с героиней из сказки братьев Гримм, – Настя старается не реагировать. Так проще. Вообще же в такие минуты мать своими трагикомическими стенаниями, закатыванием глаз и прочей бутафорией напоминает Насте бабушку Валю, мамину маму, которая, – как было хорошо известно в их семье, – к смерти начала готовиться загодя, лет с тридцати пяти, примерно. У неё, как у героя Джерома, были все болезни мира. От хронического воспаления чего угодно до мерцательной аритмии и онкологии. Диагнозы она ставила сама себе мастерски и безапелляционно. Спорить с ней никто не решался. Даже врачи. Так и жила себе тихо и мирно, работая в краеведческом музее на полставки, часто выходя с одного больничного и открывая с понедельника новый, регулярно посещая санатории и пансионаты, до мозга костей уверенная в своих, как минимум, трёх смертельных диагнозах.
При этом умерла она в шестьдесят два по причине тромбоэмболии. Ушла мгновенно и безболезненно, хотя готовилась к этому событию лет тридцать. Насте было пятнадцать, когда это произошло. После того, как бабушки Вали не стало, никто из их семьи в её дом больше не ездил. Хотя там, в сорока километрах от них, в небольшом городке с щедрым, хлебосольным названием Изобильный, оставался отец мамы, Настин дедушка Гриша. Из-за него-то, собственно, регулярные до этого поездки и прекратились. И не только потому, что он почти сразу – «непростительно быстро», как с возмущением говорила Настина мама, – привёл в дом другую женщину, а то, что с этой другой женщиной, которая была значительно моложе, он почти открыто жил в течение последних лет восьми или десяти. То есть по факту, – как стало известно маме со слов добрых и любознательных людей, – имел две семьи.