То немногое, что я помню о своём отце, это его любовь к нам, двум своим дочерям, его прекрасная игра на фортепьяно и его рассказы о Библии и об Иисусе Христе. Когда он играл и читал нам, это было для нас всегда большим событием. Я помню, как мы бывали расстроены, когда он, подыгрывая себе, напевал сказку о птенце, который вылетел из своего гнезда и заблудился, а вернуться в гнездо уже не смог. На этом месте мы начинали всхлипывать. Отец также часто музицировал вместе с матерью, но от их дуэта у меня остались только неясные, светлые воспоминания.
Моя сестра Марион родилась в конце 1938 года. Это случилось в католическом госпитале Св. Елизаветы в Семаранге, где медсёстрами были монашки. В их обычае было нести ребёнка сразу после рождения к священнику, для крещения, не спрашивая разрешения родителей. Но мой отец, который был католиком, и моя мать, которая была протестанткой, не возражали.
Моя мать рассказывала мне впоследствии, что отец познакомился в Индонезии с масонами, и стал членом масонской ложи. Он относился к этому очень воодушевлённо и с полной серьёзностью. Мать не могла разделить эти его занятия, поскольку женщины в то время в масонство не допускались, а членам ложи было запрещено рассказывать не-масонам что-либо о масонстве. Тот факт, что мой отец был масоном, я глубоко прочувствовала намного позже, когда в 1995 году я вступила в ложу смешанного масонства.
До того, как разразилась война, наша маленькая семья жила в доме с садом, за которым ухаживал кебон (садовник). Большой газон должен был быть всегда подстрижен, чтобы не привлекать туда змей. По этой же причине мы держали гусей. Были также служанка Сис, и няня с помощницей, которые ухаживали за мной и моей сестрой, джонгос (слуга) и кокки (повар). Любовь, которую мы получили от этих людей в те несколько лет перед войной, дала очень ценное для нас, тёплое внутреннее основание для нашего будущего. Я очень благодарна моей родине, Индонезии, за этот дар в самом начале моей жизни, потому что в последующие военные годы мы с сестрой почти не знали любви и безопасности. Это была судьба очень многих: тех, кто вскоре после войны, в статусе репатриированных, лишённые всего достояния, без матерей, отцов, сестёр и братьев, возвращались в Голландию.
Свою любовь к Иисусу Христу отец вложил в моё сердце очень рано, и ощущение этой любви, а также любви отца к нам, всегда оставалось со мной, сознательно или бессознательно. Но регулярными посетителями церкви мои родители не были. Я думаю, что была мечтательным ребёнком, и отец был очень важен для меня. Поэтому его смерть стала для меня катастрофой, я мгновенно ощутила это. Я помню, что когда мать сказала нам с сестрой в конце 1944 года, в японском концлагере, что наш отец умер, моя первая мысль, мысль восьмилетней девочки, была: «Папа… Теперь у меня нет папы, это не для меня…». Я почувствовала при этом, что нечто внутри меня захлопнулось, как будто какая-то дверь закрылась на замок. Я передёрнула плечами, упрятала поглубже в себя эту правду и попробовала утешить маму словами: «Мама, не плачь, ведь папа теперь на небе?» Мама только слабо качнула головой. Моя сестрёнка всплакнула, но у меня не было слез, я не могла плакать. Всю свою жизнь я не могла плакать; я испытывала ужасную внутреннюю боль и печаль, в особенности, когда это была неудачная или внезапно оборвавшаяся связь или разочарование, моё внутреннее одиночество, но я никогда не могла плакать.