Лёжа под мостом, я смотрел, как ночью по улице куда-то бегали одинокие кошки и лениво плелись за ними хитрые кошаки. А днём картину оживляли воробьи, которые, успев размножиться весной, шарились по обочинам в поисках манны небесной, то есть завалявшихся хлебных крошек и умерших мелких мошек. И всё это куда-то двигалось, не считая людей и их машин. Но улица была тупиковая, поэтому люди здесь были тупиковые и их машины тоже смотрелись как вполне тупиковые, которые скоро будут поставлены во дворах на очень долгую и неохраняемую стоянку.
А ведь я и воробьём, наверное, мог стать. И сидел бы сейчас где-нибудь на жёрдочке и заткнулся бы весь целиком и не чирикал бы понапрасну. И прожить свою совсем короткую чужую жизнь мне суждено было также, как им, впроголодь. Но я узнал бы счастье свободного полёта в бесконечном летучем пространстве, которое называют небом. Хотя воробьи – это не ласточки, они не улетают осенью в заграничные командировки в направлении роскошных южных стран. Воробьи остаются здесь терпеть холод и нужду. Но потом всё равно и тем и другим придётся умирать, поняв в конце жизни, что лететь таким, как они, в общем-то некуда. Ведь в ангелы всё равно потом не возьмут за одно только умение летать…
А мог и вороной стать. Вот собаки, например, могут сунуть нос под, извините, хвост и согреться, как я. А ворона так не может. Хотя, чисто теоретически, наверное, сможет. Но что ей там клювом-то делать? Согреться, не согреется. Только задницу себе расцарапает. Но вороны, ладно, при случае могут улетать в тёплые края, морские. Правда, там и своих таких хватает, чёрных и с клювами. А собаки куда улетят? Вот и приходится четырёхлапым искать на месте приключения на своё нелетучее подхвостное хозяйство.
И я убежал. Можно сказать, улетел, как как ворона, в жопу раненая, почувствовав в себе силу и какую-то собачью ловкость, при этом всё ещё ощущая человеческую неловкость за свой голый задний вид. Район был чужой, но почти также обгаженный моими хвостатыми собратьями. Мучительные воспоминания о запахах человеческого жилья довольно скоро привели меня в такой же подъезд такого же дома, в котором я когда-то жил. Удалось просочиться внутрь вместе с какой-то старушкой, когда она замешкалась, убирая в карман ключи от подъезда. На этажи подниматься не стал, а забился в дальний тёмный угол под лестницей на первом этаже не столько из боязни, что меня обнаружат для чего-то плохого и злого, сколько от того, что так мне не был виден сам этот жестокий, несправедливый и враждебный мир. Я лежал, терзаемый нечеловеческой тоской, совершенно обезнадёженный и обезличенный, глядя в темноту выключенными собачьими глазами.