Спальня была освещена одной только белой гирляндой, серебристым водопадом спускавшейся по голубым полупрозрачным шторам. Её мягкий беспрерывно источающийся свет укутывал всю комнату в некую волшебную вуаль: он пронизывал воздух необычными, светлыми тенями и заставлял его призрачно сверкать, сглаживал все углы у бело-серых стен, придавал всему округлый, добродушный вид и закрывал от всего остального мира, уносил в какое-то далекое-далекое место, где не было кого-то и не было когда-то, а была одна только кровать и один Юноша и одна Девушка, лежащие в ней. Голые, лишь наполовину прикрытые толстым одеялом, они крепко обнимались – так крепко, словно в последний раз они могут друг за друга держаться, и оттого только сильнее они пытались друг в друга вжаться, – точно они пытались вовсе вдавиться внутрь друг друга. За ними, на стене висели три картины – не подлинники, но весьма качественные репродукции: в центре была подвешена «Звездная ночь» Винсента Ван Гога, откуда своими яркими желтовато-синими кругами, господствующая, оглядывала всю комнату; слева висела картина Ивана Айвазовского «Туманное утро в Италии», а справа – «Последний день Помпеи» Карла Брюллова. На стеклянном журнальном столике в лиловой вазе сладко благоухали на вид ещё свежие кустовые розы, насыщая спальню необыкновенным для такой поры, но самым желанным – весенним – ароматом. Что было удивительно и, в то же время, прекрасно – так это то, что, несмотря на закрытые окна, дух в комнате был не только не застойный, не пресыщенный сладостью цветов, но даже наоборот: воздух был свеж и имел странный, несвойственный вкус – пахло чем-то отдаленно напоминавшем подснежники. Этот вкус оставался на губах при дыхании, его можно было буквально распробовать, и, ко всему прочему, он словно вырывал спальню из городского дома и погружал её в лесную глушь, где из-под снега показывалась первая зеленая трава и на ветках распускались пухленькие почки. От этого у Юноши и Девушки создавалось ощущение непосредственной близости – и к свистящему вихрю, что взвывал за окном, и к самой весне, так неторопливо заступавшей на смену, и ещё больше друг к другу, как к двум существам, сведенным в эту самую пронзительно бушующую ночь, в эту самую весну по правилам чего-то Большого и Необъятного, объединившего всё это вместе.