Она посмотрела мне в глаза, и в этом взгляде была одновременно хрупкость стекла и несгибаемая сила стали. Улыбнулась – та самая улыбка-обещание, но теперь в ней появилась новая, резкая грань, сталь, закаленная в огне чужого неприятия и собственного выбора. – Что ж, – сказала она, медленно отпуская мою руку и снова прижимая стопку книг к груди, словно они были не просто бумагой, а живыми существами, нуждающимися в защите от этого холодного, оценивающего мира. – Если они хотят декаданса, мы дадим им декаданс. Наш декаданс – это наша правда. Наша свобода быть-собой, даже если это значит быть вечными вопросительными знаками в их упорядоченном, скучном мире твердых точек и предсказуемых траекторий.
И вот сейчас, держа в руках этот лист, этот хрупкий реликт исчезнувшего бытия, я ощущал ностальгию, острую боль от столкновения тогда и сейчас. Боль от осознания, что «Навсегда твоя» столкнулось с небытием совместности, с реальностью потери, с триумфом фактичности и ничто. Фотография в моей руке – память, якорь, удерживающий меня на краю пропасти между двумя реальностями, между двумя Бытиями. И запах выветрившихся духов, пыли и чего-то неуловимо родного – это запах той бездны, которую мы когда-то пытались перебросить мостом своей любви, своим совместным созиданием. И не смогли. Или не дали. Важно лишь одно: мост рухнул. А бездна осталась. И слова «Навсегда твоя» висели в воздухе комнаты, тяжелые, как невысказанная истина, как груз моего непрожитого бытия, моего становления, которое так и не стало осуществлением.
Да, было иное время. Время, когда каждое слово, брошенное в зыбкий воздух, не оседало тяжелым камнем на могильной плите, а обещало продолжение, ветвление, развитие. Время, когда слова «Навсегда твоя» не были жестокой, выворачивающей наизнанку правдой об отсутствии, о зияющей пустоте, оставленной там, где когда-то было присутствие – полное, осязаемое, несомненное. Это было осенью семьдесят восьмого, и сентябрь еще цеплялся за ускользающую плоть лета, пах опавшей листвой, влажной землей и предчувствием первого, колючего холода. Но солнце… солнце сияло с обманчивой яркостью, золотя кроны деревьев, словно старый актер, отчаянно играющий последнюю сцену перед опускающимся занавесом времени.
Мы встретились у фонтана. Не нашего фонтана, а того, что всегда был окружен легкой, равнодушной суетой посторонних. Их лица – нерезкие, проплывающие мимо, их голоса – гул, не имеющий смысла, их жизни – параллельные, никогда не пересекающиеся с нашими. Они были фоном, той плотной, недифференцированной массой, от которой мы, каждый в своем уединении, стремились отделиться, найти свою траекторию. И вот, посреди этого моря равнодушия, она подошла.