– Завтра же уйду, пешком, как Ломохвостов. Благо шерсть отгустела – глядишь, и не обморожусь…
Ещё раз икнул и свалился под стол, уже храпя в полёте.
– Уйдёт, местом ягодичным чую – уйдёт, – всплакнул Калиныч.
– Обморозится, бедолага, али заплутает – один перец пропадёт, – подхватил фельдшер.
– Надо что-то делать! – решительно ударил кулаком по столу Калиныч.
– Тихо, не шуми! Есть одна мысля… – заговорщицки подмигнул дохтур. – Никуды он не уйдёт. Давай, тащи его на стол!
Наутро, аккурат под покров, село Средне-Верхнее Заанусье огласилось дичайшими криками и завываниями, которые доселе в этих краях никто не слыхивал. Позже этот день в селе окрестили Днём Оратора (от слова «орать»).
О причинах же, вызвавших такое ужасное звукоизвержение, ровно, как и об источнике, знали в селе только два человека.
И один некогда пушистый, но теперь абсолютно лысый (то есть гладко выбритый до последнего волоска) хомяк.
Весело поскрипывали колёса по свежевыпавшему снежку, задорно блеял Пустобздяй (после долгого простоя, наконец-то, выведенный на волю), самозабвенно дремал Калиныч, кивая головой в такт колёсам. Фельдшер Кудыпаев, завидев издали знакомую повозку, приостановил процесс очистки от снега бюста Гиппократа, стоящего в огороде, и подбежав к забору, призывно замахал руками:
– Калыч, тьфу, ты, то есть Калиныч! Подь сюды, Калиныч, разговор до тебя имеется!
Собиратель фекалий недовольно поморщился во сне, и не просыпаясь, хлестнул сайгака, задав тому направление к дому «дохтура». Подъехав поближе, Калиныч соблаговолил приоткрыть один глаз и вопросительно взглянул на фельдшера Кудыпаева.
– Здоров, Калиныч! Ужо сколько тебя не видел-то. Как жизня?
– Скока, скока… С того дня, как хому моего обрил, живнодёр.
– Да ладно тебе, зато в доме остался, не убёг никуда.
– Ага, табе-то чё? Обесстыдил и домой, а я-то натерпелся за это время неврологических мучений – просто ужасть!
– Так рассказал бы! А то заперлись там, как два отшельника-гомофила…
– Ты тут красивыми словами не кидайся! Не знаю, что значат, но чую – обидные.
– Да ладно, не забижайся. Соскучился я просто. Как оно вообще?
– Да как, как… Кукиш по возвращении в сознание орал часа два, пока голос не извёл, потом на меня с лучиной отточенной кидаться начал. Дык, как я его утром-то увидел, сам чуть сознанием не вскипел – уж больно страшен без шерсти, живогрыз то. Ну, я ему, что осталось, в пасть залил – так он опять задрых. А как проснулся – два дня из дупла своего не выказывался. Я уж думал – помер. Потом, как вылез, шкуру с чучела хомячихи ободрал, на себя напялил и ушёл. Я было пытался не пустить – так он пригрозил избу запалить, пока я спать буду. Думал: всё, не вернётся… Через две недели пришёл – без шкуры, правда, и измятый шибко. Попросил самогону и спать завалился. Где был – не знаю. Может, у Анисьи в подполе отсиживался – у ней там запасов всяческих хватает, а может ещё где.