И я почувствовала, что народ объединился во Христе перед лицом этих женщин убиенных. Я подумала: их за то и настигла темная смерть, что они крестик носили… А я слышала, Лида как-то говорила племяннице: «Ты крестик-то спрячь.» Ну она не понимала. Та ей сама заправила крестик под одежду. А все по ним видно было – и что они крест носят, и что дома иконы.
* * *
Я бы и не вспомнил про эти два разговора так наскоро, косо, стремительно, если бы тогдашняя моя вторая собеседница – а ведь прошло тем разговорам уже много лет – не сказала мне однажды перед смертью в нашем последнем телефонном разговоре:
– Все бы к своим, к тем, кто крещеные, туда, на небо. А то я все делала аборты и избавлялась от своих светлых детей, от радостных моих ангелов… и не родила ангела, а родила вот кого пришлось.
3.
А мне недавно приснился сон. Мы сидим, нам хорошо, уютно. И это будто бы большая петербургская квартира. Она говорит с нами, сама так опрятно одета и платок на ней пуховый даже, говорит со мной и с моей женой. Что надо читать классиков. Пруста зачем-то обсуждаем, а не Толстого, которого она так любила. Потолки большие. Мы сидим на диване. И вдруг как-то тревожно становится. Тревожно от того, что уже надо уходить. Уходить, уходить – она нам это несколько раз повторяет. Еще повторяет фразы про время и как-то сама себя чувствовать начинает так, будто куда-то торопится. Она говорит несколько раз: «Пора. Времени у меня уже не осталось.» А я думаю: нашей любимой Ольге Андреевне надо уходить, а нам как быть? Здесь всем управляет ее дочь, я это понимаю… «Что бы взять такое на память?» – думаю.
И беру, практически краду диск с музыкой Чайковского и какие-то старые фотографии. Мы спускаемся по старой лестнице, а я еще успеваю подумать: а ведь я не люблю Чайковского.
Что-то нам наша Ольга Андреевна хотела сказать, приснилась мне с какой-то заботой о нас. Хотя она-то как раз Чайковского очень любила. И все эти повторы…
И как-то потом всплыли в памяти эти два разговора.
Уж не знаю, стоит ли вспоминать одну историю, а вспомнить хочется. Это, считайте, каприз или же нет, считайте это признанием за рабочим столом, коротким рассказом о литературных буднях начинающего писателя. А, впрочем, никакого настоящего письменного стола нет в помине и сейчас. То есть стол есть, и он отодвинут от окна, где я обычно сижу за ним и пишу. Стоит на нем ваза, в вазе мимоза, на этом столе мы расставляем блюда, бокалы и салатницы, когда принимаем гостей, на этом столе стоят компьютеры, хотя я до сих пор многое пишу от руки.