Он присутствовал на родах и был постоянно изнутри приподнят, точно это какой-то особый праздник, о существовании которого он в жизни никогда не подозревал. Он спросил у ассистентов, медсестер: «Отчего это такой слышен громкий двойной звук?» Медсестра объяснила, что это стучит сердце матери, а рядом стучит сердце младенца. У них был совершенно разный ритм и разная скорость стука. Сердце младенца в утробе матери через динамик в конце концов сначала наполнило собой его уши, а потом заполнило его всего, и ему уже чудилось, что это стучащее сердце наполняет операционную. Оно стучало быстро-быстро и еще, еще быстрее, и он все удивлялся. Только значительно позже он узнал, что даже у маленьких детей до какого-то определенного возраста сердце стучит быстрее, чем у взрослого человека. Акушерка руководила схватками и говорила: «Тужьтесь!» Он переводил, а жена тужилась как-то самостийно, ей не нужны были эти вежливые приказы. Воспитание, правда, не позволяло ему пустить все на самотек, и надо было создать доверительный момент общения с акушеркой. Он вместе с ней стал говорить жене, когда надо тужиться, пока не поймал себя на том, что осуществляет этот маневр – раздувать щеки и тужиться посерьезке – сам, один, как по команде, как только акушерка произнесет слово «тужьтесь».
И тем самым он как бы укреплял и утверждал указания этой акушерки и хотел невольно, чтобы она больше обращала внимание на него, а жену оставила в покое, чтобы та могла спокойно заниматься своим делом. Дело в том, что от специального укола эпидюрали, о котором так много судачили русские женщины там, в парижских различных квартирах, они отказались, и в последний момент ей стало больно, и она попросила ввести ей в костный мозг этот раствор, но было уже поздно.
Рожать пришлось совершенно естественным путем. В тот день почему-то только два ребенка в этом известном роддоме родились естественным путем: русский ребенок и арабский. Две женщины нещадно кричали.
Ребенок появился из утробы маленький, сморщенный, красный, орущий и какой-то обезумевший от света, холода, грохота всего окружающего мира. Он явно был одержим желанием скорчиться, спрятаться, укрыться от всего, что он видел и не видел, от всего, что видел и не понимал, от всего, что слышал и еще не понимал, что слышит. От всего, что он чувствовал. А чувствовал он больше всего страх от огромности этого нового и непонятного мира.