Она сама была еще ребенком, всего-то пятнадцать. Через пару дней шестнадцать исполнится. Правда, это не настоящий день рождения, а день, в который ее, маленькую, подбросили на порог детского дома. Жила она всяко лучше, чем те, кому всем сердцем желала помочь. Дети на улице были не просто попрошайками, но и рабами черного труда ― трубочистами. Кати не знала этой стороны их жизни: они мало разговаривали. Да и времени на разговоры не хватало ― важно каждого накормить. Вот и сегодня она спешила к подопечным, пребывая в хорошем расположении духа, предвкушая встречу.
Оглянувшись по сторонам, Кати завернула румяные булочки в свою наволочку, предварительно снятую с подушки. И, счастливо насвистывая, двинулась в сторону окна. Сначала протиснула голову навстречу морозному вечеру. На улице стояла поздняя осень, и легкий снежок засыпал улицы. Вдруг что-то помешало ей пролезть дальше в узкую форточку. А вернее сказать, кто-то. И этот кто-то не просто схватил ее за полы курточки, а резко дернул на себя, отчего Кати не удержалась и упала на пол.
Над ней возвышались директор и та самая дама в чепце, что занималась поисками девочки.
– Катрина Орфен, далеко ли вы собрались, юная леди? ― чеканила каждое слово директор. Ей было около сорока пяти лет ― немолодая, но и не пожилая, старая дева, со строгим пучком негустых волос и морщинистым нахмуренным лбом.
Орфен ― так называли всех в этом доме: это значило «сирота». Повезло тем, кто знал хотя бы свое настоящее имя, как Катрина. Ладанка с именем висела у нее на груди в тот день, когда ее подкинули в приют. Многим повезло меньше. Их называли по желанию директора, и как правило, эти имена не отличались большим разнообразием. Чаще всего девочек называли одинаково: все в приюте были либо Лизаветы, либо Генриетты с добавлением «Орфен». Двойное имя носила лишь одна девочка, постарше остальных. Двойные имена давали только детям из благородных семей. Ее отец был какой-то важной персоной из верховной знати. Он признал ее, но не желал сам воспитывать.
– Вы молчите?! Вам нечего сказать в свое оправдание? ― продолжала директор. ― Валенсия, ― обратилась она к женщине в чепце, ― разверни-ка ее котомку, посмотрим, что она прячет.
Валенсия потянулась к наволочке, набитой уже остывшими булочками, и Кати побледнела. Секунды этой пытки длились, казалось, целую вечность. Кати уже попрощалась с жизнью раз десять, успела пересказать все молитвы, которые знала, в том числе на разных языках, когда час расплаты наконец наступил.