Ох, плачь же, плачь же, любовь красива
И ярка, словно самоцвет, когда юна,
Когда же старая она, то холодеет
И меркнет, тает, как рассветная роса.
Он помнил все слова – и про утонувший корабль, и про упавший дуб, и про любимого, что «меня позабыл». Ма говорила, что слова в этой песне страшно старые и каждое новое поколение певцов переделывает их на свой лад. Песня напоминала ей о крае, где она родилась, о том, как она пересекла океан и равнины.
– Ты из сильного, доброго племени, Роберт Лерой Паркер, – вечно твердила она, убеждая и его, и себя. – И эти голубые глаза не твои. Они мои, и моего отца, и моего деда. Это глаза Гиллисов. У нас всегда были такие, с самого начала времен. Не дай этой голубизне померкнуть, как меркнет рассветная роса.
Так она намекала, что пора ему найти хорошую девушку, остепениться, завести детей. Он этого не сделал. Материнские голубые глаза достанутся кому-то другому. У Энн Кэмпбелл Гиллис Паркер было еще двенадцать детей, они-то и подарят ей внуков.
Он глубоко вдохнул горный воздух, напоенный запахом полыни. Мешок с деньгами он оставил в амбаре – там его наверняка отыщет отец. А в лейке, которой пользовалась Ма, в ее перепачканных садовых перчатках, он упрятал еще пачку банкнот. Ма заберет деньги.
Потом он вернулся обратно, к своей стреноженной лошади, ни с кем не увидевшись, и поехал на север. Так лучше. Если бы он объявился, если бы повидался с ними, они бы загрустили. И это никому не пошло бы на пользу.
Материнская песня всю дорогу звучала у него в голове. «Ох, плачь, плачь же. Любовь красива».
– Зачем же плакать, Ма? – спросил он когда-то.
– Затем, что тоска и горе чересчур велики, и остается только лить слезы, – отвечала она.
– Как в Библии? Когда там говорится про плач и скрежет зубов?
– Может, и так. Но плачем мы чаще от боли, чем от злости. От того, что мы любим, а нас предают.
Он научился играть эту песню на губной гармошке и сыграл ее в день рождения Ма, в год, когда ушел из дома. Она плакала и просила сыграть еще, и еще, и еще, пока Па не пригрозил, что навсегда запретит им петь и играть «Ох, плачь же, плачь же».
– Я тоже терпеть не могу эту песню, – сказал тогда Ван. – Никогда ее не понимал. Все плачешь и плачешь. Весь чертов день напролет.
То, что Ван не понимал песню Ма, о многом говорило.