– Отдай. Это не…
– Ну правда, Санта-Анна, неужели он достойный кандидат?
Ник рассматривает мой последний рисунок, подняв руку так, что мне до него не достать. Смотрит на просвет, прижав к зеленой лампе, качающейся под потолком, и подозрительно щурится, а я ставлю стаканчик с кофе на столик и делаю шаг.
– О-бал-деть! Ну просто портретное сходство! Сразу видно, что рисовали любящие, – смакует он это слово, как конфету, – умелые пальчики, – и переводит взгляд на меня все с той же мерзкой улыбочкой. – Святая Анна, не ожидал, не ожидал….
– Это просто…
– Что? Задание по рисунку? Не припомню. Кажется, голову Аполлона мы рисовали курсе на первом… Или втором?
– Отдай. Просто он фактурный. Я тренировалась!
– Санта-Анна, врать нехорошо, ты же святая!
– Отдай!
– Слушай, нет, так не пойдет. – Он задирает руки еще выше и снова смотрит на черно-белое лицо Андрея Григорьевича, нахмурившись. – А Иванушка-то наш не дурачок.
Какой, к черту, Иванушка?
– Ник, отдай!
– И не подумаю.
– Го-ли-цын!
– Что?
Он улыбается и подходит ко мне совсем близко. Так что наши носы почти соприкасаются, хотя мы никогда прежде не были так близки. Да что уж там! Мы едва ли были знакомы и, по-моему, ни разу не разговаривали. И сейчас у меня перехватывает дыхание, но я настырно держу подбородок выше и смотрю в его грязно-карие с желтой крапинкой глаза.
– Отдай, – требую я со всей строгостью, на какую способна. Потому что помимо дурацкого портрета, который я нарисовала недостаточно хорошо, там есть работы, которые я и правда всей душой люблю. Они не для посторонних глаз!
А еще там есть два автопортрета и… Господи, лицо заливает румянец, потому что один из них, мягко говоря, пикантный. Там мое тело. В отражении. Со всеми деталями. Ну и что? Я хотела попрактиковаться в обнаженной натуре, которую нам обещали на третьем курсе (да так и не выделили бюджет на натурщицу), и просто встала напротив зеркала с альбомом в руках. Рисовала несколько часов подряд и осталась собой довольна настолько, что не осмелилась выбросить компромат. И теперь он в руках самого пошлого человека на всем белом свете.
– Верну. За поцелуй. Слабо?
– Что ты несешь?
Кажется, помимо щек у меня краснеют шея и руки, судя по тому, как начинает гореть кожа. Я не хочу, чтобы Голицын увидел тот самый рисунок. Только не он. А он, держа блокнот на вытянутой руке, как раз листает страницу за страницей: портрет Роксаны, моей бабушки, рисунок соседского пса и… на глаза вдруг выступают слезы злости. Это те, что лезут против воли, просто потому, что испытываешь ужасающе унизительное отчаяние от безысходности. И Голицын как раз в это мгновение замирает с блокнотом в руке. Его брови быстро ползут вверх.