– Нет. Этого не может быть. Я… я просто устал. Скорблю. Это все, – пытался он убедить себя, но слова звучали неубедительно даже для него самого. Смех был слишком реальным. Аромат – слишком знакомым.
Он опустился в старое кресло, обхватив голову руками. Руки дрожали. По щекам покатились слезы – первые слезы с момента похорон. Слезы отчаяния, тоски и ужасающего вопроса: «А что, если?..»
– Но это звучало так реально… Элеонора? Это вообще возможно? – шептал он в пустоту.
Тишина дома после этого события ощущалась иначе – более заряженной, более настороженной, словно дом затаил дыхание, наблюдая за ним. Каждый скрип половицы теперь казался осмысленным, каждый шорох – предвестником чего-то еще.
– Этот дом играет со мной злые шутки, – пробормотал Элиас, поднимаясь. – Или я окончательно схожу с ума.
Он должен был уехать. Прямо сейчас. Собрать вещи и бежать отсюда без оглядки. Но что-то его удерживало. Ужасающее, болезненное любопытство. И эта крошечная, безумная искорка надежды, от которой он не мог, не хотел избавляться.
(Шепотом в пустоту) – Элеонора? Ты… здесь?
Ответом была лишь тишина, густая и тяжелая, и его собственный нарастающий страх, смешанный с чем-то еще – с предчувствием, что это только начало.
Эта ночь стала для Элиаса сущим адом. После пережитого потрясения он долго не мог заставить себя лечь спать. Музыкальная шкатулка, которую он так и оставил на каминной полке в своей импровизированной спальне, казалось, пристально следила за ним своими перламутровыми инкрустациями. В конце концов, измотанный эмоционально и физически, он рухнул на диван, но сон, когда он наконец пришел, был не спасением, а продолжением пытки.
Он пережил серию ярких, фрагментированных снов, больше похожих на видения на грани сна и бодрствования. Это были воспоминания об Элеоноре, но искаженные, отравленные какой-то зловещей силой.
Вот они на пикнике у озера – один из их самых счастливых дней. Солнце сияет, Элеонора смеется, но ее смех звучит как-то странно, с металлическим оттенком, а небо за ее спиной вдруг темнеет, наливаясь грозовой синевой. Он пытается что-то сказать ей, предупредить, но голос не слушается.
А вот их последняя крупная ссора. Он помнил ее, эту ссору, помнил свои резкие слова и ее слезы. Но во сне все было преувеличено, искажено. Лицо Элеоноры было бледным, почти как у покойницы, а глаза горели нездоровым, обвиняющим огнем. Ее голос, обычно мягкий и мелодичный, звучал хрипло и зло, повторяя его собственные жестокие фразы, но с такой ядовитой интонацией, что у Элиаса леденела кровь. Чувство вины, которое и так терзало его наяву, во сне разрасталось до чудовищных размеров, парализуя волю.