– Господин! – Агафья рухнула на колени, сложив руки в молитвенном жесте. На раскрасневшихся щеках медленно таяли снежинки. – Софья… Софья пропала! Прошу, не гневайтесь на меня!
– Как пропала?! Что за вздор ты несёшь, глупая баба! – Павел Петрович в бешенстве огрел её сапогом по спине.
Агафья вскрикнула и, захлебываясь слезами, продолжила:
– В Гостином дворе! Софочка захотела новые сапожки. Я всего лишь на миг отвернулась, а когда обернулась – её уже нигде не было! Я искала повсюду, но никто её не видел!
– Дура несчастная! – яростно выдохнул Павел и снова ударил её сапогом.
Он бросился обратно в гардероб, в спешке натянул сапоги и шинель и выскочил из дома. К счастью, экипаж, доставивший Агафью, всё ещё стоял у парадного крыльца, и Павел, запрыгнув в него, гневно приказал кучеру немедленно отправляться обратно к Гостиному двору.
Экипаж подъехал к внушительному зданию, чей величественный фасад, выполненный из светлого камня, возвышался над улицей, украшая собой городской пейзаж. Высокие арочные проёмы, украшенные классическими колоннами и тонкой лепниной, придавали ему изысканность и торжественность. Павел Петрович вышел из экипажа и настороженно огляделся по сторонам, после чего стремительно вошёл внутрь.
Гостиный двор бурлил от людской суеты и бесконечной торговли. Шумные торговцы зазывали покупателей, посетители сновали от лавки к лавке, останавливаясь перед прилавками, оценивая товар и торгуясь. Павел, решительно прокладывая себе путь среди толпы, двигался к сапожному ряду, бесцеремонно расталкивая зевак и ленивых покупателей. Он подходил к каждому торговцу и, нетерпеливо перебивая их бойкие речи, требовал ответить, не видели ли они его сестру. Он точно знал, что на ней был повязан шелковый французский платок, принадлежавший их покойной матери, необычайно редкий, с золотыми цветочными узорами. Но ни один из торговцев не мог или не хотел помочь молодому поручику.
– Девочка одиннадцати лет! Шёлковый платок с золотыми цветами! – с раздражением и отчаянием выкрикнул Павел очередному сапожнику.
– Не видел я, господин, прости великодушно, – виновато пролепетал тот, опуская глаза.
Его покорный, жалкий вид окончательно вывел Павла Петровича из себя.