Он снова посмотрел на свои руки.
– Я понял, что влюбился. Без романтики, без всего этого лишнего – просто понял и сказал ей об этом. Не сразу, через пару месяцев. Просил её выйти за меня – без давления, спокойно. Она отвечала, что после университета. Сначала диплом, потом остальное. Я не настаивал. Мне хватало, что она рядом. Мы не скрывались, но и не афишировали наши отношения. Это было не из—за удобства, не от страсти, а по—настоящему. Такое чувство не кричит о себе, но держит крепко. Я знал, что она со мной, и мне этого было достаточно.
Игорь замолчал, и в комнате повисла тишина.
– Однажды вечером мы остались после работы. Поздно было. Вышли на улицу, сели на лестницу за корпусом. У неё был контейнер с едой, я снял куртку, подложил. Мы ели молча, без разговоров, и это было лучше любых слов.
Он снова слегка сжал стакан.
– Тогда она сказала, что её зовут на стажировку в другую лабораторию. Я спросил: поедешь? Она ответила: «Если ты не против». Я сказал, что не против, если она вернётся. И она ответила: «Я всегда возвращаюсь туда, где мне спокойно». Тогда я понял, что она считает меня своим домом. Не потому, что я ей что—то обещал, а потому что ей со мной было тихо. Мне этого хватило.
Он снова замолчал. На этот раз не потому, что не знал, что сказать, а потому что не хотел торопить слова.
– Это был лучший ответ. Самый честный. Там не было обещаний, только ясность. Мне этого хватило.
Игорь затих. Ладони лежали на коленях открытыми, не ради позы – просто устал держать кулаки. В глазах не было ни жалобы, ни просьбы. Только человек, у которого всё уже случилось и слов осталось ровно столько, сколько нужно сказать.
Вениамин Степанович находился в зале неподалёку от камина, стоя спиной к остальным. Ни одного жеста, ни звука. Только прямая, напряжённая спина. Он не двигался, но по тому, как медленно поднимались и опускались плечи, было видно: дыхание сбито не от усталости, а от усилия сдерживать себя.
Рикошетников медленно развернулся и прошёл через центр помещения, не глядя по сторонам, хотя его внимание, казалось, охватывало всех сразу. Пространство изменилось: тишина стала ощутимо вязкой, гости словно по сигналу отступили, стараясь не выдать себя лишним движением.
Профессор сделал ещё один круг, затем остановился рядом с креслом, не садясь. Обеими руками он сжал спинку, будто это усилие помогало ему сохранить остатки самообладания. Лицо оставалось почти каменным, но именно в его неподвижности чувствовалось напряжение. Ни гнева, ни боли – только хрупкое равновесие, в котором легко было бы разглядеть слабость, если бы не глаза. На лбу появилась едва заметная испарина – признак того, что напряжение длилось слишком долго.