Какие бы романтические чувства не пробудил бал в лейтенанте Плетце, своему слову он был верен, и потому два дня спустя Миллар в его сопровождении переступил порог полковника фон Грюневальда, командира двадцатого драгунского полка.
Самое время было для него, англичанина на чужбине, найти способ утишить тревогу, пожирающую его с тем большей силой, чем внимательнее углублялся он в изучение немецких газет. Враждебность, ничего кроме враждебности, не было в газетных столбцах. Почти каждый день жирные заголовки кричали о неудачах англичан, а искусно препарированные тексты сводили на нет их успехи. Ему казалось, что он видит торжествующие усмешки сквозь строки телеграфных сообщений, слышит насмешливые выкрики в шелесте разворачиваемых газетных страниц. «Еще одно поражение британцев», «Опять не повезло!», «Грубая ошибка генерала Буллера», «Неразбериха лорда Метьюэна» – таковы были заголовки, на которые натыкался его взгляд, а то же самое популярное издание, в котором он некогда прочёл про «съежившегося льва», теперь уверяло своих читателей, что только глухой не услышит поступи рока, растаптывающего Великобританию, а также что «британская колесница несётся в пропасть сквозь реки крови и грязи».
Как бы скептически не был он настроен в отношении подобных пророчеств, всё же, из-за своего одиночества, он стал слишком к ним восприимчив и, постоянно повторяемые, они терзали его нервы.
«Я словно вхожу в логово врага», – думал он, следуя за своим спутником в гостиную полковника фон Грюневальда, и первые же слова, услышанные им, казалось, подтверждали эту мысль.
– Любой наш лейтенант – да что я говорю? – любой кадет, знает, как свои пять пальцев, то, о чем английский генерал узнает, если вообще узнает, по случайности, – так разглагольствовал перед своими слушателями высокий, костлявый человек. Очевидно, дискуссия о последних событиях южно-африканской кампании была в полном разгаре.
При виде гостя, оратор, оказавшийся хозяином дома, резко оборвал свою речь, повернув к нему загорелое исхудалое лицо.
Приветствия отзвучали, и Миллар получил возможность осмотреться. В комнате находились четыре человека.
Седовласый полковник, точный в движениях, с жёстким взглядом, простой в общении, очевидно, был тем, кем и казался, – солдатом до мозга костей. Общая простота обстановки, удивившая Миллара, соответствовала своему хозяину. В богатом промышленном городе, роскошь которого он уже успел оценить, подобное отсутствие модного комфорта производило впечатление спартанской простоты. Стулья были плетёные, диван под плотным покрывалом, видимо, служил и для сна, стены украшены литографиями с изображением лошадей, и симметрично развешанным старинным оружием, на полу лошадиные шкуры вместо ковров, в углу переносная книжная полка и нигде никаких безделушек. Позже Миллар понял, что не скудость средств тому причиной, а сознательный минимализм, некое военное кокетство, подразумевающее высшую степень мобильности, совместимую с современным комфортом. Жизнь на марше идеально подходила полковнику фон Грюневальду. В его домашнем укладе все было целесообразно, и к покупке новых вещей он относился с опаской, боясь нарушить установившееся равновесие. В полку рассказывали, что однажды дочь подарила ему домашний халат, и полковник не спал из-за этого несколько ночей. Для человека, привыкшего жить в состоянии постоянной готовности к марш-броску, было естественным просчитывать всё заранее, и процесс упаковки вещей в случае быстрого снятия с места был им продуман до мелочей. Не привила бы мадам фон Грюневальд своему мужу-педанту более непринуждённого взгляда на жизнь, – осталось открытым вопросом, коль скоро ей рано пришлось совершить марш-бросок в мир иной, а Хедвига, их единственная дочь, с малолетства воспитывалась им в жёстких правилах. Помимо полковника, в комнате находились ещё два офицера, его товарищи, оба крупные краснолицые, с той разницей между ними, что более молодой был красен по вине холерического темперамента, а другой, постарше, – вследствие очевидной жовиальности.