Я хотел требовать больше, я был готов умолять или заставлять, но не мог вымолвить и слова. Пастор же коротко кивнул на прощание и вышел, оставив меня одного.
На следующий день я снова открыл практику, и постепенно все вернулось на круги своя.
Пастор Шленк оказался прав, работа действительно помогала мне держаться. В отличие от дней после смерти Анны, мне некуда было деть свое горе, так что я просто старался не думать ни о чем, кроме сиюминутных дел и состояния моих пациентов. Я будто бы заморозил свое сердце, запретив ему чувствовать хоть что-то. Целый год я провел в оцепенении. Зима сменилась весной, потом настало лето, следом за ним осень. Когда же землю сковали первые морозы, я ощутил, как во мне зарождается беспокойство. Рана в моей душе, что, как я думал, затянулась и превратилась в уродливый рубец, снова открывалась и кровоточила. С каждым днем я все чаще вспоминал Михеля, и душу мою снова терзали вопросы. О каком состязании или игре говорил Шленк? Где мой сын теперь, и почему именно он? И чем ближе был канун Святого Николая, тем труднее было изгнать их из своей головы. Никто не удивился, когда я отклонил все приглашения провести Ночь в компании соседей или семей пациентов. Снова один, снова в темном и пустом доме. Не могу понять, как во мне зародилось это решение. Должно быть, я просто не мог более выносить то горе, что запечатал в своем сердце. Тогда я говорил себе, что просто хочу знать правду, но на деле шел умирать. Со странным облегчением я решил нарушить запрет и выйти на улицу в Детскую Ночь. Пусть потом меня найдут с искаженным от ужаса лицом и страшными ранами, пусть запишут в архиве, что я умер от холода, пусть. По крайней мере, я узнаю, что случилось с моим сыном.