«Пишите что хотите, – сказал я. – Мне все равно».
Магистрат сказал, что понимает мои чувства и соболезнует, а я ответил, что если он немедленно не оставит меня одного, то соболезновать надо будет его вдове, и Ван Клаас ушел.
Я не желал никого видеть, совершенно забросил практику. Я проводил дни, запершись в доме, позволяя горю разъедать меня изнутри. В таком состоянии, безнадежном и опустившемся, меня и нашел пастор Шленк. В те времена он был популярнейшей среди горожан фигурой. Его проповеди всегда отличались удивительным пониманием нужд и чаяний жителей города, он всегда был готов дать мудрый совет, остеречь от ошибки или принять с милосердием. Это был высокий, худой человек с пронзительным взглядом внимательных серых глаз и негромким, размеренным голосом. Казалось, он взвешивает каждое сказанное слово, и оттого его речи звучали очень значительно.
Пастор нашел меня в гостиной, ищущим облегчения на дне бутылки, вошел без приглашения и сел.
«Полагаю, вы в отчаянии, сын мой, – сказал он вместо приветствия. – Это естественно. Ваш сын… оставил нас, и вы чувствуете себя брошенным, одиноким, не видите смысла влачить пустые дни. Верно?»
Я молчал. Мне казалось, что если я не буду отвечать, то он быстрее уйдет. Шленк же принял мое молчание за согласие.
«И вы не правы, – его голос щелкнул бичом. – Вам должно радоваться, пировать и гордиться!»
Я дернулся, словно пастор отвесил мне пощечину. Да как он смел! Что он, клирик, никогда не знавший счастья быть родителем, может в этом понимать? Я встал, намереваясь вышвырнуть его вон, но Шленк властным жестом толкнул меня в грудь, принуждая сесть обратно. Я был слишком пьян, чтобы сопротивляться.
«Ваше отчаяние происходит от невежества, – сказал он, изучающе глядя на меня. – Что же, значит, мой долг его развеять. Я расскажу о судьбе вашего сына, доктор ван Риппе. Не все, но мало – лучше, чем ничего, верно? Надеюсь, это принесет вам облегчение».
Я замер. Я ожидал от него душеспасительной беседы, увещеваний, просьб позволить мертвым хоронить своих мертвецов и так далее, но не ответов.
«Едва ли вам известно, – заговорил он, устремив свой взгляд прямо мне в глаза, – что в прежние времена её называли Nox Ludi, Ночь Игры. Это часть очень, очень старого завета, который однажды заключили наши предки. Подумайте, многое ли вы знаете об опасностях и горестях внешнего мира? Между тем, там идет страшная война, но и отголосков ее сюда не доходит. Мы хранимы самой судьбой со времен, когда еще понятия «история» не существовало! Ценой же этому то, что наши дети раз в году участвуют в… игре, в состязании, выражаясь иначе. Ваш сын выиграл его в этом году, доктор. Он оказался лучше всех, и судьбе его следует позавидовать. Это все, что вам следует знать. Дайте своему горю успокоиться пару дней, а после возвращайтесь к практике. Городу нужен врач, а вам лучшим лекарством станет работа. Я уверен, очень скоро вы сможете найти другую жену и завести еще одного ребенка. Это исцелит вас от боли, что вы сейчас испытываете».