– Осугуру… осугуру… каваиии… – пробормотал я тихонько, будто пробовал на вкус.
Они глядели на меня с весёлым недоверием, словно на кота, который вдруг заговорил .
И всё это напоминало мне дом. Ту самую лавочку у калитки, где я летом сидел босиком, щурясь на солнце, а деревенские тётки носили воду, обсуждали урожай и последние сплетни.
Там, как и тут, люди были уставшие, но светлые .
Не потому, что у них всё было легко, а потому что смеяться – это выбор .
Я прикрыл глаза.
«Чуть-чуть ещё… и я начну понимать вас полностью, – подумал я. – Совсем немного…»
Ветер играл травой. Самурай стоял рядом, как обычно. Служанки хихикали вдалеке.
А я, моряк с другой стороны мира, сидел среди чужих и почему-то не чувствовал себя совсем чужим.
Здесь, на мягкой траве, я просидел, может, час, не замечая, как клонился день. Солнце медленно опускалось за дальний холм, заливая деревню тёплым, золотистым светом. Пахло тёплой землёй, дымком издалека и чем-то знакомым… может, весной. Я прикрыл глаза и вдруг – цок-цок-цок – где-то на дороге, за оградой, донёсся звук копыт. Стучал он ровно, тяжело, уверенно – так, будто скакал не обычный крестьянин, а кто-то знатный.
Я не ошибся. Вот он, всадник – господин Хатамото Кентаро. Его скакун взвизгнул, тормозя у ворот, и стражник мой – тот самый, что за мною ходит день и ночь, ни слова не говоря – поспешно кинулся вперёд, ухватил поводья и крепко удержал коня, пока господин спешивался. Кентаро был в полном самурайском облачении – сверкающем на солнце, тяжёлом, как сама власть. Он прошёл мимо меня, не удостоив ни взглядом, ни кивком.
Я только опустил голову…
– Вот тебе и дружба, – пробормотал я себе под нос. – Ещё недавно вместе выпивали, а нынче – будто и не знаем друг друга…
Он быстро скрылся в доме, за тяжёлой дверью, а я остался на траве, провожая его взглядом. Что-то случилось, это было видно по его лицу, по спешке в движениях. Но не моё это было дело – не сейчас.
Я заметил, как при появлении господина всё вокруг будто застыло. Служанки, что только что бегали по двору, хихикали, что-то обсуждали вполголоса, теперь – как по мановению палочки – замолкли и рассыпались по сторонам. Ни одного лишнего жеста. Ни улыбки. Все как заведённые пружинные игрушки – словно как марионетки – одни и те же жесты , если такие в правде и бывают.