Тот обернулся.
Высокий, в черных доспехах, со шлемом, украшенным золотыми рогами. Лицо – камень. Губы тонкие, глаза узкие, взгляд ледяной. Он посмотрел на меня, как на грязь на подошве, и тут же отвернулся. Сказал что-то короткое – его подчинённые поклонились и повиновались.
А меня продолжили тащить дальше.
Не знаю, сколько прошло – час, два, может, день. В этом положении время теряет смысл. Но дорога всё шла и шла, а пейзаж оставался прежним – выжженная, пыльная земля, скалистые склоны, редкие, как чужая доброта, деревья.
Но вдруг всё изменилось.
Колонна свернула, и мы вышли к долине. Я приподнял голову, насколько позволяли связки и боль, и чуть не лишился дыхания. Передо мной раскинулись поля – бескрайние, аккуратные, как по линейке. Вся долина была утыкана прямоугольниками, наполненными водой, и в этой воде, по колено, трудились сотни людей. Они двигались слаженно, словно были частями одного организма.
Рис. Я слышал о нём. Но никогда не видел, как его выращивают. И никогда не думал, что это может выглядеть… величественно. Почти как ритуал.
По краю полей шла деревня. Дома – деревянные, с покатыми крышами, каждый как будто вырезан ножом. Простота – до идеала. Ни резьбы, ни украшений, только стройная, строгая геометрия. И вдалеке, будто выросший из самой земли, возвышался замок. Башни – как шипы дракона. Тяжелые, мощные стены. Не русская крепость, не европейский замок. Другое. Древнее. Незнакомое.
И всё это – красиво. До озноба красиво.
Но мне было не до красоты. Спина – живая рана. Одежда прилипла к коже. Камни, по которым меня волокли, словно хотели содрать с меня последнюю память о доме.
Но я молчал. Сжал зубы и терпел. Потому что я жив . А пока я жив – ещё ничего не кончено.
Мы проехали вдоль деревни. Дети выбегали из домов, визжали, смеялись, тыкали в меня пальцами. Будто я был не человек, а зверь из сказки. Один мальчишка даже бросил в меня чем-то – кажется, камнем. Попал в плечо. Я дёрнулся, но не издал ни звука. Их матери тащили их обратно, прятали за своими спинами. А сами смотрели… с опаской. Нет, не со страхом. С презрением. Будто я был грязью. Не тем, кто потерпел бедствие, а тем, кто его заслужил .
Я чувствовал себя куском мяса, выставленным на всеобщее обозрение. Унижение пульсировало в груди.
Но всё равно – я держался. Поднял подбородок. И когда увидел в отражении лужи своё лицо – в крови, пыли, с отекшими глазами – я усмехнулся.