А мне нужен был отец, и поэтому его пришлось выдумать. К этой огромной непостижимой любви нужно было прийти через что-то другое, мне сгодилось бы искусство, или наука, или литература, но я влюбилась в Хьюстон, в луну и космос. В космические миссии, в холодную войну, в «Челленджер», в Кристу Маколифф. Все эти имена и названия соприкасались с непознаваемым, беспредельно далеким, они имели отношение не только к нему, но и к моим родителям, которые ушли, и союз их теперь принадлежал к территории невидимого. Они не просто разошлись – они уничтожили все свидетельства своего совместного существования, все фотографии и воспоминания, оставив на уровне фактов лишь одно маленькое доказательство: меня.
Дети придумывают себе воображаемые миры, чтобы выжить. Детская мечта об астронавтах – это мечта посмотреть издалека на то, что находится так близко. Много лет она помогала мне обойти табу и неназываемое. Так я придумала себе семью.
Я распрощалась со всеми: с сестрой, обитающей в далекой галактике, свободной от чувств и взаимности; с отцом, который в тот момент рассказывал всем, что никогда не мог понять, как это люди любят марципан (он прервался, чтобы поцеловать меня и спросить, хочу ли я какой-нибудь подарок на Рождество; я пожала плечами, и он решил, что переведет мне денег; как будто хоть раз в жизни он купил мне подарок). Клара обняла меня, а дядя поманил к себе в кабинет. Там на стеклянном столе лежало несколько фотографий из тех, что мы видели в альбоме.
– Я сделал для тебя копии, тут даже есть кое-что, что не влезло в альбом. Подумал, тебе захочется их забрать. Это еще не все, думаю, остальные будут готовы примерно через пару недель. Я их сложу в коробку, чтоб ты могла их унести.
Меня тронуло, что он подумал обо мне. Я поблагодарила и сказала:
– Я приду за ними, когда тебе будет удобно.
Потом поблагодарила еще раз, и дядя проводил меня до двери. Шумный лифт cо скрежетом прибыл на восьмой этаж, я вышла на улицу и застыла у подъезда.
Не знаю, сколько времени я стояла у подъезда, до странности взволнованная. Дело было не в том, что мне никогда не нравились рождественские обеды, и не в том, что я уже видеть не могла креветки и польвороны.
Я направилась к дому. Мне позвонила подруга – поздравить с праздниками. После дежурного: «Как дела?», на которое я всегда, без оглядки на свои жизненные обстоятельства, отвечала: «Хорошо», я рассказала ей, что сейчас впервые видела фотографию своей семьи, а она спросила: «Какой семьи? В смысле, которой из?» Ей, одной из самых старых моих детских подруг, пришло в голову то же, что и мне: конечно, она знала о существовании обеих семей, но никогда до конца не понимала, которая же из них моя. Я вкратце описала ей фотографию и свою растерянность от этой мысли: за всю предыдущую жизнь я не видела фотографий своей семьи. Эта растерянность была со мной всегда. Подруга воскликнула, с удивлением и иронией: «Честно говоря, меня уже ничем не удивить!» А потом, после долгой паузы, добавила: «Но это твоя история». Мы посмеялись и заговорили о чем-то еще, я не придала этой беседе большого значения. Я положила трубку, пожелав предварительно счастливого Нового года и выдав целую гору клише, которые терпеть не могла, но использовала все равно, и зашагала дальше, вцепившись в сумку, будто боялась ее потерять. Меня вдруг охватило странное чувство: я сама себе показалась неуместной, как мой отец. Мои размышления прервало уведомление: отец прислал мне денег, как делал каждый год. Регулярные взносы он сопровождал сообщениями в соответствии с поводом: либо «Подарок день рождения», либо, как в этот раз, «Подарок Рождество».