А вот с вопросом «Где был твой отец?» было посложнее. Прошедшее время использовалось в нем для того, чтобы прояснить функции отца в моей жизни – с моего рождения до момента, в который разворачивалась эта беседа. Так как никто не отваживался делать предположений относительно причин его отсутствия, вопрос этот неизменно влек за собой продолжение, как из какого-нибудь вульгарного сериала: «Отец бросил тебя». Это была неправда или не вся правда, но когда какой-нибудь психолог, или учитель, или муж моей матери, или мой дедушка задавал вопрос, в нем уже было заложено когнитивное искажение: спрашивающий стремился дистиллировать долгую историю, получить короткий ответ, подтверждающий отсутствие: «Отца у меня не было».
Отсутствие предполагает, что мой отец принял такое решение, но еще в его отсутствии заключены пренебрежение, беспамятность, рассеянность, невозможность, праздность, слабость, чудовищная лень, особый причудливый и трудный способ жить в этом мире, нелюбовь, незаинтересованность, отречение.
Из отсутствия не сделать заключения о его причинах: отсутствие не объясняет себя, и потому возможных объяснений так много, потому они так легко превращаются в семейные легенды – как в положительном, так и в отрицательном смысле. Отсутствие соблазняет, оно оставляет место загадкам и гипотезам. Бывает, отсутствие объясняет куда больше, чем присутствие, потому что отсутствие – это самое удобное. Если что-то пойдет не так и у девочки-фантазерки начнутся психические проблемы, всегда есть вероятность, что проблемы эти – обсессивно-компульсивное расстройство, анорексия, повторяющиеся ночные кошмары о смерти – растут именно из этой черной дыры, из этого отсутствия, из этого вопроса – «где был твой отец», ответы на который, будто концентрические круги от брошенного в тихое озеро камня, расходятся до самого берега и затрагивают ее жизнь: он бросил ее.
В словах заложены определенные ожидания. Когда говорят «бросил», представляют себе не тишину, а оглушительное отсутствие и надрыв.
Много лет я хранила две вещи своего отца. Фрагмент его лица рядом с лицом моей матери, кусок фотографии, которую порвал мой дедушка, и темно- коричневый мокасин марки Sebago 43-го размера, кожаный, с перемычкой на мыске. Я унесла его из квартиры отца в школьном рюкзаке и по ночам, когда все уже спали, а моя комната освещалась лишь светом из ванной, иногда примеряла его. Я засовывала внутрь обе ступни; на стельке отпечатался след моего отца, и я водила пальцем по контуру. В детстве я никогда не придавала этому такого значения, какое придала бы сейчас: мокасин утешал меня, он словно заполнял отсутствие следов отца в моей жизни. Позже я стала взаимодействовать с вещами так, будто те были продолжением людей. Примерка ботинка стала для меня священнодействием, она связывала меня с отцом.