Что за скука – кем-то быть!
Что за пошлый труд —
Громким кваканьем смешить
Из самого интервью мне запомнился вопрос: что же такое вера? Вы проживаете день, сидите в комнате или, как сейчас, в пустом театре перед камерой, и в каждый или, скажем, почти каждый миг – не в экстазе, не в величайшей боли – осознаете, что эта жизнь, как говорила Эмили Дикинсон, лишь долгий вдох смерти, а смерть, в свою очередь, – петля, связывающая нас с жизнью.
– Разве это не печально? – восклицает журналистка, явно сбитая с толку.
Нет, отвечаю я, такое восприятие даже облегчает жизнь. Парадокс в том, что именно те мгновения кажутся мне настоящими, когда я забываю, что жизнь лишь промежуточный этап. Но быть может, это вовсе не парадокс, размышляю я вслух во время интервью, быть может, именно в такие мгновения я и прикасаюсь к той вечности, осознание которой в каждый или, скажем, почти в каждый момент и составляет веру. «Я сегодня поймала себя на мысли, – я цитирую Дикинсон второй раз, словно читаю ее годами, – что „сверхъестественное“ становится естественным, когда оно открывается» [29].
За две минуты до начала чтения встречаю гримера в коридоре за сценой и прошу его проверить, все ли в порядке с моим внешним видом. Осмотрев меня с головы до ног, он толкает меня в гримерную и посыпает мои волосы пудрой, чтобы седые корни не блестели в свете софитов. «Это все из-за цвета», – пытается он меня утешить: темные волосы нужно подкрашивать каждую неделю. «Болван, – думаю я, – тогда мои волосы превратились бы в солому, пришлось бы делать бесконечные маски или каждую неделю ходить в парикмахерскую». Убегаю, не поблагодарив: мне нужно на сцену!
52
Холодный воздух словно соткан из белых нитей, в которые я вплетаю свои крошечные облачка дыхания. Слишком холодно, чтобы пойти снегу, а вот я пошла на пробежку – безумие с моей стороны. Однако утреннее солнце ласково скользит по озеру, и, возможно, мною движет не только самодисциплина, но и какая-то тоска. Во время бега я порой забываю о себе.
На набережной висит табличка с перечеркнутым велосипедом: «Разумные здесь не ездят. Всем остальным – запрещено». Из-за такой позиции я продолжаю бегать в минус двенадцать – а все этот проклятый протестантизм, которым меня воспитала Германия, ее литература – от Андерша до Цее – здесь как воплощение мещанства. Контроль настолько всеобъемлющий, что даже Китаю с его тотальной системой наблюдения до нас далеко, потому что контроль этот исходит не извне, а изнутри человека. Если человек не совершает грехов, он перестает нуждаться в Боге, который мог бы его простить.