– Как думаешь, – говорит кузина внезапно, – мы еще увидимся?
– Обязательно увидимся! – уверяю я. – Если не в этом году, то в следующем.
Но она продолжает:
– А наши матери? Соберутся ли они снова вместе?
Только теперь до меня доходит, что кузина говорит о мертвых и спрашивает всерьез, так, словно я знаю ответ: «Увижу ли я свою мать снова?»
Отвечаю, что не уверена, будут ли в том мире различимы личности, язык, пол, а уж тем более время и пространство. Но я уверена в одном: этому учат религии и в это верят люди с самого начала времен – там царит мир, покой, арамеш, что означает не просто тишину, а успокоение, умиротворение. Там есть свет.
– Свет? – переспрашивает она.
– Да, как при рождении, – отвечаю я.
Свет в конце родового канала.
В Коране также говорится о свете, о свете, который в душе верующего подобен свету от стеклянной лампы, стоящей в нише – наверное, чтобы не слепил. Я верю в этот свет, но не знаю, сможем ли мы в нем что-то увидеть. Возможно, там уже не будет никаких очертаний.
– Под конец жизни мама все время вспоминала бабушку, – продолжает рассказывать кузина, – бабушку, которая была такой же, если не более, глубоко верующей, как и пятеро ее детей. Ханум – так называли ее дети, «госпожа» в смысле «благородная дама». Ханум часто говорила, что мать сейчас рядом с ней, прямо в комнате.
– Неудивительно, – говорю я, – если смерть – это возвращение, то, возможно, это возвращение в предродовое существование. Возможно, там так же тепло, как в материнской утробе, где ребенок еще не знает свою мать, но все равно чувствует ее близость и защиту.
На ум приходит строфа из стихотворения Сальвадора Эсприу, которое я хотела прочитать вчера:
Моя сложная, запутанная дробь обретает целостность,
растворяясь в единстве.
За гранью всех противоречий я вижу единую сущность.
75
Отец и дядя сочли новый порт красивым. Правда в том, что кёльнцы любят гулять вдоль складов, превращенных в магазины, кафе и жилые квартиры, а также восхищаться современными зданиями, включая три футуристические высотки в форме крана, при этом оценивая оставшиеся, но теперь бесполезные краны как некое курьезное явление. Пусть новый порт и выглядит ухоженным, это не стерильное, безжизненное пространство, как многие другие современные районы и кварталы. Но красивый? Красивый как город эпохи Возрождения, ансамбль времен грюндерства, Медина? Если мысленно поставить его рядом с Кёльнским собором или церковью Святого Мартина, то язык не повернется назвать футуристические высотки даже впечатляющими. Наверняка даже среди Великих Моголов были неисправимые скептики, как я, которые считали новопостроенный Тадж-Махал ничтожным по сравнению со старой архитектурой. Но что, если таких не было? Что, если конец света действительно наступит вместе с исчезновением чувства формы? В деревнях и маленьких городках Южной Европы современные постройки объективно уродливы. В Египте деревни были снесены и заменены однотипными бетонными постройками – масштабы строительства оказались такими, что даже правительство не смогло бы их организовать. Я прочла об этом вчера вечером в труде Оффенбаха о двадцати трех коптах, которые были обезглавлены за свою веру. Поэтому мыслями я возвращаюсь к порту: из-за ночного чтения и, следовательно, бессонницы, которая не вызвана ни горем, ни любовной тоской, а тем, что, как и ночные приливы, будет сопровождать меня еще два-три года.