С того дня я больше никогда не прислушивалась к матери – по крайней мере, при принятии важных решений, – и, думаю, тяжелее всего ей было от того, что мне ни разу не пришлось сожалеть об этом. Во всяком случае, я никогда не признавалась, даже самой себе, что ошиблась, а она со своими непрошеными советами и пожеланиями оказалась права. Мои последующие успехи были для мамы важны, какими бы незначительными они ни казались, – она хранила отзывы на мои книги, вырезала статьи со списком бестселлеров, куда я попадала, и вешала их на холодильник, покупала новые платья для церемоний награждений… И все же я ощущала (а она, вероятно, уже давно нет), что каждый мой успех был для нее еще одним поражением. Ведь она бросила учебу, когда забеременела. Именно поэтому я жила жизнью, о которой она мечтала в Иране. Отец прав: я никого не слушала, кроме своего маленького эгоистичного «я». Поэтому теперь я и осталась одна.
10
Вечером – прогулка вдоль Рейна в сторону города, чтобы не уходить в темноту. Каждый раз перед мостом Гогенцоллернов меня охватывает раздражение из-за мюзик-холла, такого бездушного, такого импровизированного, построенного буквально из контейнерных блоков, как может быть только в Кёльне. Но, как случается на каждой прогулке, особенно вечерней, стоит пройти тридцать метров и выйти из-под моста, и открывается вид на собор с восточной стороны – от подножия до самых шпилей, и вот меня снова переполняют чувства.
– Смотри! – кричу я фотографу Даниэлю Шварцу, который приехал в гости из Швейцарии. – Смотри!
И когда мы оба поднимаем глаза, мне приходит в голову мысль, что прогресс приносит не только функциональность, но и красоту.
– На что? – спрашивает Даниэль, который видит закат западной цивилизации не менее ясно, чем я.
– На подсветку, – объясняю я.
У собора чудесная подсветка, делающая видимой каждую его деталь, но при этом она не такая навязчивая, как световое шоу у мюзик-холла. Однако собор виден издалека. Раньше вечерами он до рассвета погружался в темноту. Ночью собор прекрасен – и куда более величественен, чем днем. В прошлом об этом даже не подозревали. И этой красотой мы обязаны прогрессу, а не только природе или искусству.
11
Всего за несколько месяцев «до» мама проявила ко мне поразительную нежность. Несколько дней я находилась в глубокой депрессии и запиралась в своей комнате, чтобы избежать вопросов о том, что со мной происходит (я и сама не смогла бы ответить – это и была часть проблемы, если не вся она). На стук в дверь и крики матери я раз за разом отвечала, что хочу, чтобы меня оставили в покое. Она продолжала стучать, сначала осторожно, но с каждым часом все настойчивее. Я надела наушники и потому не услышала, как мать пригрозила, что пойдет в сад за топором. Когда я поняла, что происходит, дверь уже было не спасти, а в моих наушниках продолжала играть музыка. Впервые в жизни я испугалась собственной матери: вся в поту, с топором в руке… Похоже, она и сама испугалась, потому что замерла на пороге, пока я смотрела на топор, который она держала в руке. Наконец она выронила его и обняла меня. Наверное, она и не ожидала, что я дамся и даже выключу проигрыватель. Мать отвела меня наверх, в родительскую спальню, пока я продолжала плакать, это был настоящий нервный срыв, но я позволила ей уложить меня в их с отцом кровать. Мама села рядом, склонившись надо мной, гладила меня по лицу и пела колыбельную, которую не пела много лет, пока мои слезы не высохли. Это был последний раз, когда я в свои четырнадцать или пятнадцать лет заснула в родительской кровати.