Привалившись к стволу старой, корявой яблони, росшей у забора, он стряхнул с себя наиболее крупные комья земли и остатки сена. Бурушка-Косматка, убедившись, что назойливый двуногий временно оставил ее в покое, снова принялась за свой репейник, изредка бросая на Богдана взгляд, полный если не презрения, то уж точно глубокого лошадиного скептицизма. А Мурка, сидевшая на заборе и с нескрываемым интересом наблюдавшая за эквилибристическими этюдами хозяина, потянулась и издала звук, который можно было бы перевести как «Ну что, герой, навоевался? Может, теперь о рыбе подумаем?».
Но Богдан не был бы Богданом, если бы позволил какому-то там упрямству обычной клячи (пусть и нареченной Вестницей Побед) или прагматичным намекам кошки пошатнуть его веру в собственное предназначение. Глядя на свой потертый, изрядно помятый, но все еще «героический» арсенал, он медленно, словно обращаясь не столько к Мурке, сколько к невидимым слушателям в глубине своей души, завел притчу. Голос его был тих, но исполнен глубокой, хоть и весьма своеобразной, мудрости:
«Слушай, Мурка, да и ты, дух яблони сей древней, внимай… Жил-был в одном граде кузнец, искусник великий. Мечи ковал – диво дивное! Блестели они, как солнце ясное, узорами диковинными украшены, рукояти златом-серебром обвиты. Всяк, кто видел их, ахал да охал от восхищения. А рядом с ним, в лачуге убогой, жил гончар, простой мужичок. Лепил он горшки, да не ахти какие – кривобокие, неказистые, без всяких там украшений. Смеялись над ним, бывало, мол, что за ремесло у тебя, гончар, пыль одну месить да глину пачкать? То ли дело у кузнеца – слава да почет!
И вот, Мурка, пришли в тот град враги, орда несметная, злая да лютая. Вышел кузнец со своими соратниками, мечами блистая, на врагов тех. И началась сеча… Да только мечи те хваленые, что ярче солнца сияли, ломаться стали о щиты вражеские, аки былинки сухие! Ибо сталь в них была хоть и блестящая, да хрупкая, больше для вида, нежели для дела ратного. И дрогнули воины, видя, как их оружие славное в прах обращается.
А гончар, тот самый, над кем смеялись, глянул на это дело, почесал в затылке, да и притащил свои горшки неказистые. Наполнил он их смолой горючей, поджег, да и ну кидать во врагов! Горшки те, хоть и не блистали красотой, да дело свое знали туго: лопались, смолой огненной вражьи ряды поливая, сумятицу да страх сея! И дрогнула орда та лютая, и побежала восвояси, больше от неожиданности и дыма едкого, чем от урона великого. Так вот, Мурка…»