Увидев все это ярмарочное безумие, Богдан застыл на месте, как громом пораженный. Его чугунок-шелом съехал на затылок, обнажая лоб, на котором выступила испарина (не то от жары, не то от праведного ужаса). Самовар-броня тяжело давил на грудь, а Громобой-коса, казалось, сама собой задрожала от негодования. Для него это было не просто скопление людей и товаров. Это было…
– Капище! – выдохнул он, и Филя, шедший рядом и уже прикидывавший, где тут можно поживиться горячим пирожком, едва не споткнулся. – Капище вселенского разврата и поклонения золотому тельцу! Смотри, Филя, смотри!
И он начал указывать своим «мечом» на самые, по его мнению, вопиющие проявления «зла»:
– Вон, купцы эти, в кафтанах своих цветастых, аки павлины заморские! Се не купцы вовсе, а колдуны темные, что морочат люд православный побрякушками своими да зельями приворотными! И шепчутся меж собой на языке неведомом, злоумышляя против устоев наших древних! (Купцы на самом деле просто обсуждали цены на пеньку и спорили, у кого дешевле).
Его взгляд упал на скоморохов с ряженым медведем, выплясывающих под визгливую дудку и собирающих вокруг себя толпу хохочущих зевак.
– А эти! Потешники бесовские! Гляди, как глумятся над душами христианскими, маски свои личинные напялив, да с тварью лесной, символом языческим, пляски свои срамные устраивают! И народ смеется! Смеется над погибелью своей духовной! О, горе нам, горе!
Яркие ткани, развешанные на лотках, вызвали у него не меньшее негодование:
– А одежды эти цветастые, блестящие, аки чешуя змеиная! Се не для красоты, а для совращения к греху телесному! Одеяния языческие, что влекут к праздности да к забвению заповедей!
Даже бочонок с квасом, у которого выстроилась очередь изнывающих от жажды людей, не избежал его осуждения:
– И пойло сие, что рекой льется! Не иначе как отвар колдовской, разум туманящий, дабы люди забыли о душе своей бессмертной и предавались утехам плотским!
Богдан был в шоке. Он был в праведном гневе. Он был готов немедленно ринуться в бой, изгонять «бесов», разоблачать «колдунов» и крушить «капища».
Реакция Фили на это ярмарочное великолепие (или, по Богдану, «мракобесие») была диаметрально противоположной. Его маленькие, шустрые глазки буквально разбегались от обилия соблазнов и потенциальной добычи. Для него ярмарка была не «капищем зла», а настоящим раем для мелкого плута. Он уже приценивался к горячим пирожкам с требухой, прикидывал, у какой торговки можно незаметно «одолжить» пару яблок, осматривал карманы зазевавшихся купцов, примечал, где толпа погуще и суматоха побольше – идеальные условия для его промысла. И пока Богдан метал громы и молнии в адрес «заморских колдунов», Филя уже выгодно обменял какую-то свою безделушку (кажется, тот самый «заговоренный» конский волос) на изрядный кусок сала у простодушного крестьянина, уверяя того, что этот «амулет» принесет ему удачу в торговле. Его сейчас меньше всего волновали «души христианские» и «одеяния языческие». Его волновал собственный желудок и возможность пополнить свои более чем скромные запасы. А «праведный гнев» Богдана он воспринимал лишь как досадную помеху на пути к этим насущным целям.