Дорога (если это можно было назвать дорогой, а не просто еле заметной тропинкой, заросшей бурьяном) вывела их из леса на открытое, слегка заболоченное пространство. Солнце уже перевалило за полдень, и жара становилась ощутимой. И тут, в низинке, перед их взором предстало нечто, сразу же привлекшее внимание Богдана и вызвавшее у Фили приступ глубокой тоски.
Это была либо очень большая, просто огромная лужа, оставшаяся после недавних дождей, вода в которой уже успела застояться, помутнеть и покрыться зеленоватой пленкой ряски. Либо это был мелкий, заброшенный прудок, который давно никто не чистил, отчего он почти полностью зарос тиной, камышом и прочей водной растительностью. В любом случае, вид у этого «водоема» был не самый привлекательный. Вода в нем была мутная, коричневато-зеленого цвета, и от нее исходил тяжелый, сладковато-гнилостный запах болота и прелой травы. На поверхности плавали какие-то палки, листья и прочий мусор, а по краям, в густой тине, оглушительно и самозабвенно квакали лягушки, устраивая свой нескончаемый концерт. Над водой вились тучи назойливых комаров и мошек, готовых впиться в любого, кто осмелится приблизиться к их «владениям».
Филя, увидев это «живописное» место, только скривился.
– Тьфу, какая гадость, – пробормотал он себе под нос. – Только бы этот чудак не решил тут искупаться или, чего доброго, «знамение» какое-нибудь узреть. Комары тут, поди, злее, чем в той корчме тараканы.
Но его опасения, как это часто бывало, оказались пророческими. Богдан, узрев эту мутную, вонючую лужу (или пруд), замер, как гончая, учуявшая дичь. Его глаза загорелись тем самым, знакомым Филе, фанатичным огнем. Чугунок-шелом снова съехал набок, а рука сама собой потянулась к Громобою-косе.
– Вот оно! – торжественно, почти шепотом, но так, чтобы Филя непременно услышал, произнес Богдан, указывая на «водоем» своим импровизированным мечом. – Филя! Чуешь? Чуешь этот смрад нечистый, что доносится от вод сих стоячих? Это не просто вода испорченная, нет! Се логово его! Логово Водяного, что души христианские невинные мутит, да в омут свой бездонный затягивает!
Он с пафосом втянул носом тяжелый болотный воздух и даже слегка пошатнулся, то ли от избытка чувств, то ли от самого запаха.
– Смотри! И тина эта зеленая – то не трава вовсе, а волосы его русалочьи, которыми он путников доверчивых опутывает! А лягушки эти, что квакают так истошно – то не лягушки, а слуги его верные, что славят хозяина своего темного да жертв ему новых зазывают!