Когда наступило время десерта, я вытащила из сумки грильяж. Во Франции он всегда принимался с похвалой, и сейчас я не сомневалась в удачном выборе. Сестра разнесла всем кофе и конфеты. Все уже вышли из-за стола и присели на диваны. Наступила тишина, и вдруг неожиданно раздалось нервное хихиканье. Это была сестра Д. Хихиканье подхватила и мать, поощряющее поглядывая на дочь. Мужчины продолжали сидеть молча.
– Что такое? – поинтересовалась я.
– Нет, нет, – задыхались от смеха мать и дочь, – нет, нет, просто… просто… эти конфеты…
– Вам не понравились? – я была в полном замешательстве.
– Ну, они…
– Нам просто не привычны такие конфеты, тут же попытался всё как-то объяснить отец Д. – Кедровые орехи мы едим только в салатах, в шоколаде нам непривычно.
В воздухе повис конфуз, но отец Д. тут же перевёл разговор. Неприятное впечатление начало развеиваться, и, в конце концов, хотя я и посчитала всю эту сцену довольно невежливой, в общем и целом, вечер получился приятным и, посчитала я, наверное, конфуз стоило лучше забыть.
Глава 6.
Предложение.
Дни летели за днями. Я позабыла дорогу к моей квартирке в южном квартале города и почти полностью перебралась к Д. Любовь совершенно вскружила наши головы. Хотя, его опьянение мною было сильнее моего чувства к нему, и это давало мне упоение моей женской властью над ним, властью корсетов, чулков, капроновых колготок, платьев. Он, казалось, сходил с ума и готов был разорвать меня на части. А я упивалась его безумством, и в тоже время оно было так необходимо мне, ведь нет женщины на свете счастливей и уверенней чем та, которую так страстно желает мужчина, и который подобно мышке в когтях у кошки находится в её власти.
Помню, мы подолгу лежали вечерами, обнявшись, под лунным светом, падавшим из круглого окошка под самым потолком старинного дома, и не могли наговориться, точнее не мог наговориться он, а я слушала долго и внимательно, узнавая его мысли и чувства, познавая, как я думала тогда, его душу. И, казалось, что не было никого счастливее меня, желаннее. А иногда он садился за стол и при свете тусклой лампы кидался писать стихи. Листы падали на пол, он с яростью строчил слова на бумаге. В эти моменты ему нельзя было мешать. А потом я становилась первым слушателем нидерландских фраз, смысл которых почти не долетал до моего опьяненного счастьем сознания, но это не мешало ему декламировать.