Палата была белой. Стерильно, агрессивно белой. Белые стены, белая простыня, белая тумбочка. Элеонора Васкес сидела на кровати, и ее темная одежда казалась дырой, прожженной в этой белизне. Она была худой, почти прозрачной. Только огромные, темные глаза казались живыми, но они смотрели не на меня, а куда-то сквозь меня, на невидимую точку за моей спиной. Мне стоило огромных усилий убедить главврача и Соколова разрешить эту встречу. «Она неконтактна, ее состояние нестабильно». Но я настоял. Мне не нужен был свидетель. Мне нужен был сейсмограф.
– Элеонора, – сказал я тихо, сев на стул у ее кровати. – Меня зовут Лев. Я не из полиции. Я просто хочу понять, что вы чувствовали.
Она не ответила. Ее руки лежали на одеяле, пальцы нервно перебирали несуществующие струны.
– Я знаю, что произошло с вашей виолончелью, – продолжил я так же тихо. – Это было… неправильно. Музыка не должна так умирать.
Ее пальцы замерли. Взгляд медленно, с видимым усилием, сфокусировался на моем лице. В ее глазах не было страха. Там было что-то другое. Глубокое, изначальное недоумение, как у человека, который увидел, что законы физики перестали работать.
– Он не приходил, – сказала она. Голос был хриплым, как будто она не говорила много дней. – Все спрашивают, как он вошел. Он не входил.
– А что он сделал?
– Он… появился. Не как человек. Как… как сквозняк в комнате без окон. Вы чувствовали когда-нибудь, как меняется давление перед грозой? Воздух становится тяжелым, плотным. Вот так. Только это было не в комнате. Это было внутри меня.
Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание.
– Тишина… – она произнесла это слово с трудом, будто оно обжигало ей губы. – Тишина стала… неправильной. Весомой. Будто на уши положили что-то тяжелое. И звуки…
– Какие звуки? – я подался вперед, стараясь не спугнуть ее.
– Не те. Не мои. Музыка. Но она шла не из динамиков. Она шла из стен. Из водопроводных труб. Будто весь дом начал играть свою собственную, больную мелодию. Сирены на улице… они выли не в такт. Все сбилось с ритма. Вселенная… расстроилась, как старое пианино.
Ее взгляд снова ушел в пустоту.
– Они спрашивают, как он выглядел. Был ли он в маске. Они не понимают. Там не на кого было смотреть. Это было… отсутствие. В том месте, где он был, мир был немного… размыт. Как испорченная фотография. Он ничего не говорил. Он ничего не делал. Он просто был там. И этого было достаточно.