И вода эта… смотрела на него.
Через час Михаил нашёл папку в архиве редакции. Пожелтевший листок:
«15.09.1978. Шахта «Шунгит-1». Лембоев умер. На вскрытии – вместо печени 200 г чёрного песка. Последние слова: «Оно проснётся через 32 года. Вода запомнит».
Михаил закрыл папку с записями 1978 года и потянулся к соседней полке. Пыль зашевелилась под пальцами, как живая. Между отчётами о урожаях и списками бригад затерялась тонкая тетрадь – «Мед. наблюдения, шахта «Шунгит-1».
Первая страница: «15.06.1978. У бригадира Лембоева – некроз селезёнки. На вскрытии орган рассыпался в чёрный песок». Далее – карандашные пометки: «У всех шестерых – поражение внутренних органов. Печень (Козлов), почки (Меркулов), желчный пузырь (Марченко)… Сходство: отсутствие следов болезни. Органы просто… выключились».
Михаил провёл ладонью по последней строке: «Они пили воду из колодца. Теперь они не люди».
Подпись – та же, что и в отчёте о Лембоеве: врач Ягелев. Его отец.
За окном Олонка пузырилась, будто в ответ. Где-то в её глубине, как в забытом кармане, лежали камни, помнившие каждую смерть.
***
В детском саду, где стены были выкрашены в весёлые, но уже потускневшие тона, а воздух пропитан запахом каши и акварельных красок, Машенька сидела за столом, склонившись над листом бумаги. Солнце на её рисунке было красным – не ярко-жёлтым, как у других детей, а густо-алым.
– Милая, а это что? – наклонилась воспитательница, указывая на чёрные палочки, окружавшие кровавый диск.
– Люди, – просто ответила девочка, не отрываясь от рисунка.
– Какие же это люди? – засмеялась женщина, но смех её прозвучал неестественно, словно застрял где-то в горле.
Машенька подняла глаза. Взгляд её был слишком взрослым, слишком знающим для пяти лет.
– Они лежат, – сказала она и ткнула пальцем в пол. – Под нами. Там большой камень. Он спит.
По спине воспитательницы медленно поползли мурашки, будто кто-то провёл по ней ледяной рукой.
***
Тело увезли.
Настя осталась одна в холодном, выбеленном помещении, где воздух был тяжёл и неподвижен, словно пропитан незримой горечью формалина. Руки её, сколько ни тёрла она их под струёй ледяной воды, всё ещё хранили тот едкий, цепкий запах тления, въевшийся в кожу.
Мысли её, ленивые и неспешные, кружились вокруг отца. Вспоминались его руки – грубые, изборождённые морщинами и старыми шрамами. Помнился и тяжёлый дух, что всегда вился вокруг него: смесь рыбьей чешуи, дешёвой водки и чего-то ещё, тёмного, необъяснимого.