С 14-й подстанции в 5-м Монетчиковом «Скорая» буквально прилетела, но вот же, ирония судьбы – бригада была та же, с которой ехал Яша. Не считая нужным даже выгнать столпившихся в комнате жильцов коммуналки, сумевший протрезветь фельдшер сказал только одну фразу, – криминальный, на Павелецкую. Мужик, – обратился он к синему от страха Яше, – ты, что, муж? Муж, муж, – Яша уверенно закивал головой и даже зачем-то погладил холодный Магдин лоб. – Ну, муж, тогда неси, – и Магду вынесли в том же положении – как и лежала, подстелив под нее для верности тканевое одеялко.
В карете «Скорой» Яша даже не успел изумиться равнодушию бригады – он, волей-неволей отсмотревший огромное количество советских фильмов, в которых врачи буквально зубами вырывали больного из лап Смерти, не мог понять, почему они шутят так грязно и не делают ничего, чтобы спасти Магду? Понимая свое зависимое положение, Яша молчал и только смотрел на приподнимающие тряпье странно безжизненные Магдины ноги, и на такую неуместную здесь фенечку на её щиколотке. В больнице все происходило бесконечно долго, как будто все сговорились бросить Магду умирать здесь. Не могли, или не хотели найти дежурного врача, долго заполняли бумаги, а так как паспорта ни у Магды, ни у Яши, не было, оформляли Магду как «неизвестную, со слов». Магда уже не стонала, дышала тяжело, и на каждом вздохе Яша думал, что этот вздох – последний. Пахло кровью и чем-то еще, приторным, неуловимым, но страшным. Яшу охватило отчаяние. Обшарпанный приемный покой 56-й больницы, дырявый линолеум, подсохшие коричневые пятна на нем, какие-то жуткие крики – и полное не просто равнодушие, а какое-то садистское удовольствие персонала, наблюдавшего за муками свозимых сюда со всей Москвы женщин – пожалуй, это впечатление останется в Яшиной жизни самым тошнотворным. Только к утру Магду поглотил грузовой лифт с круглыми окошечками-иллюминаторами, и толстая неряшливая нянька в спущенном чулке увезла Магду – в неизвестность. Первые сутки Яша просидел на скамеечке в чахлом больничном скверике, курил, и таращил глаза, чтобы не заснуть, сидя. Как назло, сидевшие рядом на скамейке рассказывали жуткие истории, да еще с такими подробностями, что его, не спавшего вторую ночь, голодного, промерзшего до костей, курящего сигареты одну за другой – тошнило. В справочной говорить отказывались, и он все пытался пробиться к замотанной расспросами пожилой бабище, державшей у уха телефонную трубку, а она захлопывала перед его носом стеклянное окошечко и крашеная белой масляной краской щеколда нервно вздрагивала. К вечеру следующего дня Яша понял, что ничего не добьется, и поехал домой.