В приподнятом состоянии духа и с ощущением полной победы я сел писать отчёт «Об исследовании мёртвого тела А. М. Суторниной». Лука тем временем перетащил покойницу на ледник и запер дверь. Дописав, я послал санитара с запечатанным в конверт отчётом в полицейскую часть, а сам отправился в амбулаторию осматривать больных.
Принимая конверт, Лука замялся, будто хотел что-то сказать. Зная его замкнутый и сварливый характер, я задержался, готовясь выслушать жалобу вроде того, что он санитар, а не посыльный какой, либо роптание на больные ноги с просьбой дать гривенник на извозчика.
– Ваше благородие, – наконец пробасил он, – знамо дело, не нашего ума это всё, но верно говорю, это какой ссыльный или каторжный убил учительшу.
– С чего ты взял? – я, признаться, опешил.
– Дык что я каторжных не знаю? Возьмут ломик… Ломик для бескровного убийства – самое милое дело! Махнут легонько по шее – и кирдык! Знавал одного такого. Он за душегубство лямку тянул.
– А ты что же, каторжный? – не сдержав удивление, спросил я.
– Никак нет-с, Ваше благородие. Был грех, разбойничал, но без смертоубийства. По амнистии девяносто шестого года освобождённый. А каторжанина таво в пересыльной тюрьме видал. Страшный! И не человек – чистый зверь.
– Ломиком? – переспросил я его, задумавшись, и добавил: – Ладно, ступай. Про ломик я сам доложу.
Каково же было моё удивление, когда спустя полчаса я вновь увидел Луку. В руках тот держал мой отчёт. Посыльный объяснил, что полицейская часть под замком, а городовой, который караулит закрытую дверь, сообщил, что все полицейские, а с ними и сам земский исправник, погрузившись в повозки, укатили в неведомом направлении. Досадуя на исправника и на всё его заведение, я вернулся к пациентам.
В коридорчике, перед дверью кабинета, и на крыльце меня дожидались несколько крестьянских баб с гомонящими ребятишками и бугай: мастеровой баюкал ушибленную бревном руку. Тщательно осмотрев и не найдя перелома, я велел фельдшерице Авдотье Саввишне обложить руку льдом и обработать ссадины. Пока шёл приём крестьян, из смотровой доносились причитания мастерового, покрываемые железным голосом фельдшерицы. Завершив приём, я выглянул в коридор, чтобы убедиться, что принял на сегодня всех пациентов, но обнаружил сидящего у самого выхода человека. При моём появлении тот живо вскочил и направился ко мне. На вид лет тридцати, в тёмном сюртуке из добротного сукна и панталонах на штрипках. Кожаные туфли на невысоком каблуке, выдававшие в нём состоятельного человека, были чисты, что свидетельствовало о том, что приехал незнакомец на извозчике. В руках он держал мягкую фетровую шляпу в тон сюртука.