Она чуть улыбнулась в ответ, и на её лице появились милые ямочки на щеках: "Спасибо, Сильвио. Ты прав, свет сегодня идеальный для теней". В её голосе звучала тёплая благодарность, но где-то в глубине глаз оставалась лёгкая тревога, как предчувствие грозы в ясный день.
Пьяцца Санто Спирито встретила её какофонией звуков и движений. Уличные музыканты в потрёпанных шляпах играли что-то задорное на аккордеоне и скрипке – их пальцы порхали по клавишам и струнам с такой лёгкостью, будто сами инструменты оживали в их руках. Торговцы зазывали покупателей к своим лоткам, где громоздились пирамиды спелых фруктов и сверкали дешёвые сувениры. Дети с визгом гонялись за голубями, а их матери кричали им вслед предостережения, но без настоящей злости этот вечер был слишком прекрасен для строгости.
Лили нашла своё привычное место в тени старого палаццо с облупившейся штукатуркой, где свет падал под идеальным углом – резким и драматичным, создавая глубокие, насыщенные тени, которые так любили старые мастера. Она поставила потертый мольберт, на котором остались следы от сотен предыдущих работ – царапины, пятна краски, маленькие вмятины, каждая из которых хранила свою историю. Достала краски в тюбиках, многие из которых были смяты и почти пусты, и кисти с обгрызенными кончиками. Эти кисти помнили каждую её картину, каждый мазок, каждое творческое озарение.
Перед ней разворачивалась сцена, достойная кисти старых мастеров – молодой отец с грубыми рабочими руками, покрытыми шрамами и мозолями, катал на плечах смеющегося мальчика. Их лица, освещённые солнцем, сияли беззаботным счастьем – морщинки у глаз отца складывались в лучики, а беззубая улыбка ребёнка была настолько искренней, что казалось, вот-вот вырвется за пределы холста. Она начала писать, полностью погрузившись в процесс, её движения были точными и уверенными, будто её рукой водило само вдохновение.
Её стиль – резкие контрасты света и тени в духе Караваджо, где в тёмных участках всегда угадывалось что-то ещё, какая-то скрытая правда, второй слой реальности. Каждый мазок был осознанным, каждая тень – продуманной. Кисть скользила по холсту с лёгкостью, но в то же время с невероятной точностью, краски смешивались прямо на её пальцах, оставляя новые цветные отметины, которые постепенно превращались в живую, дышащую картину, которая казалась почти одушевлённой. Она писала не просто сцену – она писала эмоцию, момент, душу этого вечера, вкладывая в каждый мазок частичку себя. Особенно ей удавались руки. На этой, картине она уделила особенное внимание рукам отца – грубые, с выступающими венами, с маленькой татуировкой на указательном пальце. Такие руки могли и убить, и нежно обнять ребенка.